У Василия рушился уже третий по счету законный брак. Рушился стремительно – все там летело кувырком.
А еще у Василия имелось четверо детей, с тремя из которых он виделся в последний раз много лет назад.
Четвертый его ребенок норовил вот-вот тоже заделаться воспоминанием. Если все продолжит лететь кувырком. А оно продолжало.
Василий грустил.
И даже не браков этих было ему жаль, нет. И даже не детей. Все эти потомки его как-то в итоге ведь выросли. Никто травмами душевными не порос или псориазом на нервной почве не покрылся. В наркоманы, опять же, никто не вступил или геем каким не заделался. У детей психика гибкая, им все трын-трава.
Жаль Васе было только себя: обманутого, обокраденного и ненужного никому мужчину.
Бурлила в нем черная злость на бабье всего мира. Мелочное, манипулирующее, эгоистичное бабье.
Это бабье всю жизнь Васе поломало. Все соки выжало и по миру пустило.
Первая женитьба Васи была вынужденная, нелепая. В ранней молодости.
О первой супруге не вспоминал никогда. Будто и не с ним, Василием, вся эта дурная история тогда приключилась.
Поспешно обвязываться узами брака вынудила его неожиданная беременность бывшей одноклассницы. К этой беременности Вася, к сожалению, имел самое прямое отношение.
В разгар выпускного бала как-то неожиданно между ним и еще одной выпускницей, Олей Кашкиной, случилась ослепляющая страсть, итогом которой и стало зачатие.
Пока все остальные выпускники дружно и пьяно любовались рассветом на грязноватом берегу реки Ушанки, они с Кашкиной незаметно сотворили новую жизнь.
Стоит отметить, что эту несчастную, беременную от него Кашкину, Вася в школьные годы не особо-то и баловал своим мужским вниманием.
Оля была самой высокой девочкой в классе и, как часто в этих случаях бывает, самой плоской девочкой в классе.
Пацаны рассказывали, что Кашкина в пустой лифчик носки засовывает.
У нее было и прозвище соответствующее: Доска – два соска.
Что там было замечать-то, в Доске этой?
И голос у Кашкиной был очень противный, визгливый.
Как-то он даже отдубасил ее в пятом классе по какой-то забытой уже причине. Взял и отдубасил. Небось, визг ее надоел.
Явился тогда в учебное заведение папа Кашкиной и надрал Васе уши. За школьным забором.
Папа Кашкиной был мужчиной страхолюдным, милиционером. С толстыми кулаками и глазами прирожденного убийцы.
Он очень внушительно сказал пятикласснику Василию на прощание тогда за забором: еще раз пальцем Олю тронешь – урою собаку, как пить дать.
Этим грубым моментом коммуникации Васи с Кашкиной на период школьных чудесных лет практически и исчерпывались.
Следующее же трагическое пересечение породила романтика выпускного бала.
Зачем он вообще полез к этой плоскогрудой Кашкиной, Вася вспомнить не мог. Может, носки освидетельствовать хотел.
Саму Олю Кашкину в роли роковой любовницы тоже представить было невозможно.
То есть, будто корова языком слизала постыдные воспоминания Васи о том нелепом соитии.
Кашкина прыщавыми одноклассниками вообще никогда не интересовалась – с малолетства она страдала по испанскому певцу Иглесиасу. Хранила ему железную верность. Оклеила плакатами с кумиром все стены своей девичьей светелки.
Вася эту досадную минуту слабости с Кашкиной мог объяснить лишь излишне употребленным им портвейном в сумраке школьного туалета.
Этот коварный излишек, видимо, и сделал из Василия мачо, а тощую Кашкину превратил в манящую красотку.
Допустимо, что и Кашкина тоже с чем-то горячительным перебрала неосторожно. И в облике выпускника заморыша Васи ей померещился шикарный пожилой брюнет Иглесиас.
От ошибки молодости – жениться в восемнадцать лет – Василия отговаривали и мать, и отец. И все прочие родственники.
Убедительно дружным семейных хором рисовали ему ближайшие перспективы: неуч с мозолистыми руками разнорабочего, а через пять лет неминуемый развод и алименты. Да и Кашкины эти – так себе людишки.
Будто он мечтал жениться на Кашкиных и даже рвался к этому!
Мать роняла злые слезы: жизни сын ее уже не увидит – со школьной скамьи шею свою в хомут засовывает к этим Кашкиным.
Она даже отлупила его тогда выбивалкой для ковров! Так рассердилась и расстроилась.
Отец смотрел на Васю разочарованно, но и немного сочувственно.
Вася Олю Кашкину в жены, конечно же, не хотел. И вообще никакую жену он не хотел. Он хотел старый “Жигуль” и ремонтировать его.
Эту Доску, Олю Кашкину, он и вообще почти не знал. Чувств, пусть даже самых поверхностных, к ней никогда не испытывал.
Но к ним домой твердой поступью пришел папа Кашкин. Поправил кобуру.
И взял Васю за тонкое горло с торчащим кадыком. Взял и сурово произнес: женись, сволоченыш. Испортил девку – теперь давай женись, впрягайся. Неси ответственность, корми жену и ребенка. Нам, Кашкиным, бастарды не нужны. Оформляй законный брак. Или теперь уж точно урою.
И как следует надрал Васе уши в подъезде.
Хитромудрая Оля, как выяснилось, до последнего таила от родителей свое интересное положение. Положение рассмотрел опытным глазом только батя. И уладил щекотливый вопрос как мог.
Поженились, конечно, а куда было деваться.
Жили у Кашкиных. Отец Доски настоял на этом принципиально.
Вася в чужом доме совсем сник: кругом роились вражины.
Сама Кашкина ходила с большим животом по квартире и ежеминутно страдала.
Громко и визгливо обсуждала с матерью и бабкой предстоящие муки родов, тяготы материнства, козлиную природу мужчин вообще.
Жаловалась, что не спит ночами. Держалась за свой живот, трагично кривила лицо.
Комментировала все малейшие изменения своей физиологии: сейчас вот затошнило чуть, второго дня голова немного покружилась, намедни ноги мерзли.
Бабка при этих стенаниях всегда кидалась к Кашкиной с шалью и стаканом кипяченой воды.
Мать Кашкиной всплескивала руками: “Наделал ты, Вася, делов! И к кому полез-то?! К ребенку невинному и наивному полез с похотью этой своей! И вот денег-то не приносишь, ответственности за семью никакой не несешь. Скажи вот, Вася, когда ты Олюше для ребеночка яблоко паршивое в последний раз покупал? А я тебе сама скажу – никогда не покупал…”.
Бабка кивала и поддакивала: никогда, ни разу, не единого паршивого яблока не покупал.
Кашкина держалась за стену и подкашивала ноги. Изображала приступ авитаминоза. Куксилась.
Вася ежился и молчал. Он честно пробовал устроиться на почту, но его почему-то туда не взяли.
В положенный срок родилась дочь Аня.
Кашкина, которую Вася так и не прочувствовал, и не возлюбил ни на грамм, стала совсем уж невыносимой и тошно прилипчивой: бери-ка ребенка, корми-ка ребенка, стирай-ка пеленки.
Ребенок кричит – иди качай.
Ребенок заболел – несись за лекарствами.
У ребенка колики – потетешкай его.
И так круглосуточно.
Если Вася не хотел тетешкать – мать и бабка Кашкиной разноголосьем из разных углов квартиры стыдили его.
Батя Кашкиной высовывал нос из окопа, разминал кулаки, щерился, поправлял кобуру.
Отцовский инстинкт Василия тем временем дремал.
Маленькая Аня виделась лишь досадной причиной его подчиненного положения, этой его стреноженности, проживания у ненавистных Кашкиных.
Тон у Кашкиной – а Вася про себя называл жену только так, по девичьей ее фамилии – был всегда повелительный. А еще обвинительный и с нотками справедливой претензии: обесчестил, обрюхатил, не обеспечиваешь, не тетешкаешь.
Будто это только он, Вася, был один виноват в случившемся.
Тесть, что характерно, крошку Аню с рук не спускал. Так любил. Даже лицом чуть добрел с крошкой на руках.
Васю же традиционно игнорировал.
Но иногда украдкой кидал на него злые и презрительные взгляды. Все же, видимо, тайно готовился к убийству, точил какое-то свое страшное оружие. Выжидал момента, когда можно будет закончить начатое, то есть, урыть Васю.
Мать Кашкиной все поучала Василия, воспитывала с утра и до ночи. Она называла это “делать из него человека”.
Обиженная Кашкина и неприкаянный Вася, стоит отметить, со дня свадьбы спали в разных углах дивана.
Он бы к ней и под дулом пистолета теперь не притронулся.
Кашкина сладко щурилась на плакат с Иглесиасом и ногой отодвигала Васю подальше от своего угла.
Обоюдное недовольство копилось, зрело.
Вася, как и прежде, не работал, бил баклуши с товарищами.
Чувствовал, что молодая жизнь как-то проходит мимо него.
Отчаянно жалел, что у него лютое плоскостопие – лучше бы его в армию. Да хоть в рекруты!
Однажды, а был пятый месяц этого семейного дурдома, Вася не выдержал и отлупил Кашкину.
Та как раз в очередной раз исполняла песню про паршивое яблоко.
Прямо вот взял и потряс супругу, как зеленую и безвкусную грушу.
И прямо в тапках сбежал домой. Забился в “детскую”, в руках – клюшка. На случай возможного боя с тестем.
Но боя не случилось. И его никто не возвращал к отцовству.
Развелись молодые по инициативе Кашкиных. Материальных претензий у семейства не оказалось, алиментов от Васи они гордо не хотели.
Он вздохнул с облегчением и даже от радости поступил в институт.
Худосочная Кашкина, впрочем, тоже долго не убивалась. Она вскоре выскочила замуж за пожилого мужика, постоянно проживающего за границей. Возможно даже, что за испанца выскочила. Возможно, и за Иглесиаса. И малютку Аню с собой, конечно, забрала.
Дочь Василий увидел в следующий раз только уже на фотографиях и уже совсем взрослую.
Доска его зачем-то отыскала через соцсети: посмотри, чего лишился, покусай свои никчемные локти.
Ехидно уведомила, что Аня Бенито, отчима, называет папочкой. И любит его самозабвенно.
Дочь Аня на фотографиях была похожа на Кашкину в юности. Высокая, тощая, носок из декольте чуть выглядывает. Мордашка всегда немного обиженная, с претензией к миру. Бенито, опять же, все время из-за ее плеча выглядывает, отеческую любовь демонстрирует.
Эх, чужой ребенок, совсем чужой!
Смотрел Василий на Аню и ничего не чувствовал. Локтей кусать не хотелось.
Кашкину, конечно, от греха подальше заблокировал.
У него тогда уже были другие дети, любимые.
После этого “детского брака” с Кашкиной Вася десять лет куролесил.
От отношений постоянных с бабами бежал, как от огня.
Предохранялся очень тщательно – холодные глаза бывшего тестя всегда таращились на него из под каждого случайного любовного ложа.
Правда, в тридцать лет Вася снова женился. Но уже добровольно, по большой и чистой любви.
Так ему тогда казалось.
