Аня теперь много плакала, почти каждый день.
Выхода из жизненной своей ситуации она не видела никакого. Разве что в петлю ей лезть.
И не было на свете ни одного человека, который помог бы ей, подсказал, направил. Одна, как перст.
И хотя Аня соглашалась мысленно, что всего, с ней происходящего, она вполне заслуживала, но все равно было обидно и больно. Хотелось, конечно, от души повинить родителей. Но их уже так давно не было в живых, что и не верилось, что эти призрачные люди когда-то существовали вообще. Еще хотелось жаловаться на несправедливость жизни. Почему вот одним – все и лучшее, а другим – ничего, шиш без самого захудалого масла?
Муж ее Гена нынче показывал себя со скверной стороны – орал на детей, замахивался на саму Аню, иногда не ночевал дома. Денег на хозяйство перестал выделять вообще: кто не работает, тот и не ест.
Вел себя Гена, как натуральное парнокопытное млекопитающее, издавал это свое недовольное «ме-е», сучил копытами. В мужа будто бес вселился и заставлял его творить теперь всякие нехорошие вещи.
Казалось, что Гена два года их совместной жизни сдерживал внутри себя какого-то злобного джина, но вот устал сдерживать и выпустил: лети, птица Феникс, клюй и гадь, где приспичит.
Вероятно, в этом была и ее безусловная вина – не смогла стать Гене понимающей и любящей женой. «Путяшшей» – так свекор называл женщин достойных. А она, Анька, выходит, была не особо «путяшшей». Да и внешне она была так себе – на крепкий «трояк». И досталась Геннадию с ребенком. И ни кола у нее и ни двора.
Было больно вот только за детей – им она сама, собственными «непутяшшими» руками, похабила жизни. Себе, конечно, тоже похабила, но это было не столь важным. Не жила она хорошо – нечего было и начинать.
Разорвать этот порочный семейный круг казалось невозможным.
Разве что уходить от Гены, подхватив в зубы ребят, как мама-кошка. Уносить их в лес под осиновый листок. Нести-то ведь было больше и некуда.
Безысходность. Глухая стена, о которую можно размозжить глупую свою голову, но стена останется тупиковой.
Когда-то глупая Аня представляла себе, что у нее будет крепкая семья. Полноценная. Ей нравилось это слово – «полноценная». Чтобы вот нормальные папа и мама, а при них накормленные и пригожие дети. Чтобы к ним, к этой полноценной семье, приходили хорошие гости – спокойные и веселые. Не те гости, что забираются в детскую Анину кроватку – смотреть свои тяжелые сны. И не те, которых увозит под утро милиция. А нормальный – в очках и с конфетами.
Родительскую семью Аня полноценной никогда не считала. Хотя и помнила ее довольно плохо, разрозненными фрагментами. Но все хорошее там непременно заканчивалось чем-то плохим. Поход в лес за оранжевыми жарками – дракой родителей на опушке. Веселые танцы с мамой под «Учкудук, три колодца» – внезапным падением и засыпанием родительницы на грязном полу. Аня боялась этих внезапных падений. Ей казалось, что в этот раз мама так сильно приложилась несчастной своей головой, что уж точно-точно умерла. И посматривает с неба за бедной своей дочкой, с воем ползающей вокруг раскинутого родительского тулова.
Ее родители очень быстро убрались на тот свет, оставив дочь свою Анну бабушке Нюре. Ей тогда было всего пять.
Бабушка Нюра, похоронив дочь, принялась взращивать внучку. Как уж могла. Пенсия у нее была небольшая – бабушка активно развивала самогоноварение. Клиенты бабушки держали двери их подъезда всегда приветливо распахнутыми – торговля шла бойко.
Соседи их, конечно, тогда жутко ненавидели. Бабушкины постоянные покупатели частенько засыпали прямо в подъезде, колотились ночами в чужие двери или даже справляли нужду на лестничных маршах. Кому такое понравится?
Соседи звали бабушку Нюру и Аню самогонщицами. Если в подъезде они сталкивались с маленькой Аней, то злыми голосами допрашивали нее: доколе?!
В школе Аню не замечали. Она была тихой-тихой, почти невидимой для окружающих.
Единственный близкий человек тогда – подруга Ксюха. Сошлись два одиночества – Аня да Ксюха.
Подруга жила в соседнем панельном доме, ее веселая семейка уверенно дала бы сто очков вперед Аниной семье. У Ксюхи пили все поголовно. И родители, и бабушка, и дед, и тетка по матери, и даже брат-школьник.
Но вообще-то подруга была нормальной девчонкой, хоть и ходила в школу для детей с проблемами по голове, и гоняли ее во дворе ребята безжалостно.
Баба Нюра мечтала об институте для Ани – копила деньги, хотела отправить внучку в областной центр – выбиваться в люди.
Аня в школе училась хорошо – ее мать, хоть и стала почему-то пропащим алкоголиком, и умерла, не дожив и до тридцати лет, имела сразу два высших образования – такая умная женщина была. Анютка – вся в нее.
Но институт не случился – сразу после школы Аня родила. Дочь Даша была чистой случайностью. Таких детей обычно называют ошибками молодости.
В Дашиного отца, Толика, Аня не была даже влюблена. Он был просто нормальным парнем – из полноценной и благополучной семьи, промытый и гладко причесанный. Аня уступила ему лишь однажды – Толик клялся здоровьем собственной матери, что любит Анюту больше жизни, что бояться ей совсем нечего.
Бояться, и правда, было нечего. Вернее, некого – Даша родилась хорошенькой. Но Толик вот исчез без следа.
Баба Нюра, порыдав и прокричавшись, пошла на рекордное увеличение производства и поставки самогона местному контингенту.
Аня тоже нахлебницей не сидела – нанялась мыть пол в библиотеке.
Даша, таким образом, получала полагающееся ей по возрасту хорошее питание и одежду.
А потом случился луч света – Гена.
Баба Нюра, правда, говорила про Гену: выперся, как с горы на лыжах.
А у Ани – большие надежды на «полноценную».
Даше тогда три стукнуло – почти самостоятельный ребенок. Аня дочь в сад, а сама на работу – в почтальоны. Работа ей в целом нравилась – она носила письма, газеты и телеграммы. Весь день на воздухе, знай себе ходи.
С лучом Геной они познакомились на праздновании дня рождения Ксюхиного мужа.
В третьем классе Ксюху из веселой ее семьи изъяли и отправили в интернат. Но связи они с Анютой никогда не теряли.
Теперь Ксюха жила на окраине их городка, владела целой комнатой в бараке. Была обычной замужней женщиной с ребенком.
Гена же был товарищем мужа Ксюхи. Весь вечер он таинственно подмигивал Ане и обращался к ней не по имени, а прилагательным – «красивая».
Празднующие юбилей в апогей праздника, конечно, немного подрались. А Гена драчунов разнимал, растаскивал их по комнатам за трескучие шкирки. Даже слегка накостылял самому буйному – виновнику торжества.
Аня была очарована.
Гена проводил ее тогда домой. По пути они целовались. И Гена рвался даже зайти в квартиру, но Аня не пустила: у них приличный дом, не бардак какой. Хотя было приятно.
Поклонник зачастил в гости. Наличие дочери у возлюбленной его совсем не смущало.
К тому же, у самого Гены где-то в деревне рос собственный сын. Геннадий с ним не виделся, но любил и скучал.
Даше он приносил щедрые подарки – шоколадку, тощую куклу с красивой пышной грудью, жвачки или заколки для волос.
Душа Ани счастливо замирала.
К ней самой Гена относился так, как никто раньше: держал под руку на скользком асфальте, заставлял носить шапку даже в сентябрьскую теплынь, дарил на 8 Марта красную розу, которая символ страсти и любви.
Они решили жить вместе.
Даша с Аней покинули родное гнездо – квартирку бабы Нюры. Ане этот переезд был и радостен, но и тревожен – она привыкла жить с бабушкой, аромат бражки был самым лучшим успокоительным с детства. А сама баба Нюра – самой любимой на свете.
Бабушка снова рыдала и кричала, как тогда, когда узнала, что в недрах Аньки проклюнулась Дашка, а институт остался мечтой.
Гена бабе Нюре очень не нравился. Она называла его шарамыжником и мордой.
Жил Геннадий в частном доме с престарелым отцом. Дом был небольшой – в две комнаты. Аня с Геной заняли меньшую комнату. Дашку отправили спать в прихожую – на старый сундук.
В чужом доме было непривычно.
Мать Гены умерла недавно – в подполе еще стояли заготовки, приготовленные ею по осени. Но дом уже серьезно нуждался в женской руке. И Аня кинулась наводить порядок – разгребать, мыть, белить, стирать, копать и засеивать.
Почти сразу с ней случилось маленькое чудо – беременность. Родила сына. Назвали в честь отца Гены – Петром.
Жилось Ане хоть и тяжело – дом, хозяйство, дети, но и радостно – семья. Хотя официально они с Геной так и не расписались.
Гена трудился на кондитерке – местной кондитерской фабрике. Денег больших в семье не было, но и не голодали, выкручивались.
Но вот муж как-то переменился. Начал на Дашку покрикивать, раздражаться на пустом месте. Требовал, к примеру, чтобы она, шестилетка, помогала матери с огородом и маленьким Петей.
И Аня привлекала дочь к помощи – кормила Петю, усаживала его в коляску и Дашка отправлялась с ней в путь. Часами катала Петю по улицам, если брат начинал выть и уросить – давала ему воды или печенья.
Вечером Аня радостным голосом рассказывала мужу, как Дашка ей весь день помогала – превентивно боролась с криком Гены на дочь.
Но превентивно долго не выходило.
Гену раздражало все – разбросанные игрушки, детские вещи, Даша, усаживающаяся за стол. Петя, который много плакал. Аня, просящая денег на продукты.
А после того, как Геннадий увидел Дашку, легкомысленно бегающую по двору с собакой, и Петю падающего из коляски носом в землю, криком дело уже больше никогда не ограничивалось. Гена начал Дашку «буцкать» – воспитывать по-отцовски.
Свекор при виде Дашки недовольно поджимал губы – зряшная девка растет, бестолковая.
Когда становилось совсем невыносимо, Аня отсылала дочь пожить к бабе Нюре. Дашка любила бабу Нюру, но и от матери уезжать не хотела. Рев стоял на весь проулок.
А Гена и без Дашки оставался зол и требователен.
Ане он раздраженно поведал, что дочь ее он не сможет полюбить никогда – нагуляла девку, а он, Гена, люби, воспитывай. Буцкай. И ребенок этот его из себя выводит. Он пытается не выводиться из себя, но это трудно. Весь день на кондитерке пашет, на своем горбу иждивенцев везет. А дома хочет в кругу семьи и друзей отдыхать культурно. А приходиться напрягаться – буцкать и орать. И что Дашке скоро уж в школу, пора от мамкиной юбки отрываться. И пусть она эту школу с бабой Нюрой отхаживает – с них хватит Пети и престарелого отца, у которых вечно то несварения, а то и коклюши. И пусть Аня тогда выбирает – нормальная семья или дочери сопли подтирать до пенсии.
А баба Нюра возьми и прояви своеволие – померла прямо вот совсем не вовремя. Вот в последний день августа и померла. На диване, у которого Дашкино школьное платье отутюженное красовалось – ждало своего часа.
На крошечную квартиру бабы Нюры нашлось много законных наследников – две ее дочери и сын, прилетевший из Краснодара. И кусочек, четвертинка, был от той квартиры для Ани.
Жилище бабы Нюрины дети намерены были сдавать – пусть хоть коммуналку оправдывает, а через полгода продать ее, куцую и давно безремонтную квартиру, честно поделив меж собой вырученные деньги.
Аня прикинула, что если ей и перепадет что-то с той продажи, то денег хватит лишь на покупку полусгнившей развалюхи в глухом селе. Если, конечно, продавцы развалюхи сжалятся и сделают Ане небывалую по размаху скидку.
А бабу Нюру ей было очень жаль. Роднее нее у Ани никого и не было.
На поминках Нюрины дети больше говорили о наследной квартире, нежели о матери.
А Аня ничего не говорила – у нее жизнь рушилась.
