Нине Федоровне очень уж хотелось, чтобы сын ее, Василий, наконец-то бы обженился. Тридцать два года мужику – суть перезревший фрукт.
– Ну, женись, – намекала она Васе ежедневно за завтраком, – хоть уж на ком-нибудь. Хоть на многодетной одинокой мамаше без малейших средств к существованию. А хоть и на пожилой вдове с недорослем на руках. Можно ведь и не сидеть сиднем! А и по деревням девушку порыскать. Поездить, так сказать, по просторам глухой периферии. Там иногда сущие алмазы водятся. Они же там на травах и зайцах выращены – здоровы плотью и чисты помыслами. Женись, сын, слезно молю!
Вася молча ел яичницу и не чесался.
Нина Федоровна, видя равнодушие, продолжала:
– Фактически требую, Василий, женись. Иначе наследство – двухкомнатная моя квартира в сорок четыре полноценных квадрата – будет отписана государству. Один ведь ты по жизни шкандыбаешь. А я, к сожалению, далеко не вечная. Сегодня я, мать, есть, а завтра, быть может, уже и нет. Останешься перстом и сопьешься в одночасье. Еще и без квартиры!
Вася тут холодно газету “Гудок” из кармана вынимал и про новости спорта интересовался.
– Ищи же женщину, пока окончательно не отрухлявил, – не отступала Нина Федоровна, – в газету вон можно еще писать. Одиноких женских душ много. И хозяйственные там есть. И на лицо интересные. Давай-ка вечером сядем рядком и напишем в издание…
Вася на этом моменте обычно в зубах спичкой ковырять начинал. Будто был бессердечный.
– Мечтаю дарить море любви невестке и внучатам, – заявляла тогда Нина Федоровна со слезами, – чую я, что лучшей бы на свете свекровью являлась. И лучшей бабушкой на всем земном шаре. Я их – внуков и невестку – уже обожаю!
Вася здесь спичку изо рта вынимал, ломал досадливо и на службу свою сбегал.
И так уж Нина Федоровна страшно безбрачие сына переживала, что даже характер у нее немного прокисать начал. Дома у них скандалы и материнские слезы круглосуточно. Вася сто коробков спичек уж переломал. И грустный ходит.
С соседками у Нины Федоровны тоже отношения расстроились. Не могу, говорит, слушать кикимор этих. Все про внуков своих заботятся. То пирога им, то носок штопать. А мне это каково все? Мне это серпом по истерзанному сердцу. Еще и ехидничают! А чего это, говорят, Федоровна, Васька-то твой все в холостяках бегает? Или с ним неполадка какая имеется? Ты смотри – добегает. После сорока мужики уж и не женятся никогда – банально неинтересно им с женщинами серьезные дела заводить. А далее – одиночество и вредные пристрастия. Вон у нас в первом подъезде одинокая Тося у нас проживает. На лицо рябая, но огурцы закатывает. К ней бы, Федоровна, сбегала. Свела бы две судьбы в единое целое. Сын-то, чай, единственный у тебя – можно и побегать.
А она уже ходила. Дважды. Но кикиморы об этом не догадывались. На чай с пирогом звала Тосю эту. Соседка – хоть и рябая, и лет ей поболе Васиного – лицо морщила, что кура зад. У меня, через дверь Нине Федоровне отвечала, сердечная травма с юности. Я к мужчинам доверия ни малейшего не испытываю. Предложением вашим потому не заинтересована. Уходите. А то и милицию позову.
Вот такая ситуация в семье.
Нина Федоровна, конечно, на корвалоле живет. Переживает, что с Васей ее, быть может, и правда что-то не так. Функционирует где неправильно или порок какой в нем завелся. Смотрит на сына с подозрением и даже сказать всю правду требует. А Вася совсем печальный стал и не говорит ничего, кроме:
– Отстаньте, маменька. Я не дозрел ещё для счастья.
