Дуся с Федором Иванычем пожениться имели горячее желание. Встречались уж с целую пятилетку – пора и определяться. И Дусе очень быть замужней мечталось – чтобы своя семья сложилась складной песней. С глубокими традициями, бытом и малыми ребятами в количестве трех.
И возраст у Дуси настал критический – к сорока годам дело шло уверенно. Все подруги давно по замужам сидят. А она все в девках ходит. На нее эти подруги уже посматривали с сочувствием. Будто она их чем-то похуже была. И глядела на себя Дуся в трельяж скучно: “однако, и перестарок в этом доме уже намечается”.
И жених, конечно, тоже узаконить отношения мечтал. И лишь одна была тому препона – маменька престарелая и очень хворая. Авдотьей Патрикеевной ее звали. И эта маменька всех посторонних женщин на дух просто не выносила. А оставить ее в одиночестве Федор Иваныч ни за что не решился бы. Он был человек моральный.
– Обождем, – говорил он Дусе, – как родительница моя дорогая преставится. Потом и оформим отношеньица. Грешно эдак размышлять, но жизнь – штука трагическая.
– Обождем, – Дуся соглашалась. И к Федору Иванычу теснее прижималась. И казалось ей, что как выйдет у них женитьба, так и счастье сразу случится. А пока – ждать. И Авдотье овощной суп готовить. И Феде его в кастрюльках тайком от маменьки таскать. Коли бы Авдотья Патрикеевна прознала, что супец из рук посторонней женщины поступает, то сразу бы его и выплюнула.
А Федор Иваныч – жених завидный. Все у него в руках горит: то табуреты колотит, то гряды копает. Денег не транжирит, а экономничает все. С таким супругом нигде не пропадешь. И малых ребят, небось, тоже уже заждался.
– Обожаете ли вы ребят новорожденных, Федя? – порой Дуся у него спросит.
– Не особо и обожаю, – жених ответит, – что же за интерес в них, в ребятах? Вот коли бы свои личные имелись – тут уж бы и обожал. Своя рубаха, так сказать. Но ежели не сообразим потомства, так и не расстраивайтесь. Поживем для себя.
И вот – долгожданное горе в семье. Маменька Федора на тот свет отправилась. Лет ей было дюже солидно и провожали Авдотью Патрикеевну с почетом.
– Строгого нраву была дорогая покойница, – на поминках соседи говорили, – но пожила хорошо – еще царя застала. Вот как пожила! И сына вырастила такого, что на зависть всем. Спи спокойно, Авдотья Патрикеевна, земля тебе пуховым тюфяком.
Свадьбу на март назначили – траур выдержать хоть бы и полгода.
И платье Дуся пошила себе праздничное, но без глупостей. И потом носить бы его в кинематограф и в гости. И всю зиму представляла себя замужней. Как она Федора будет звать “мужем” и стирать ему исподнее. И сердиться, если он в коридоре ботами наследит или средство от геморроя потребить забудет. Это ли не счастье женское? Счастье и есть.
И с подругами семейную жизнь обсуждать еще на равных станет.
– Эх, подруженьки, – будет Дуся напевно говорить, – дождалась я свое трудное счастье. Живем, конечно, душа в душу. Поем в одну дуду. Федор Иваныч хозяйственник настоящий из себя. Будто за стеной глухой я проживаю. Ребят мечтаем. Погодок чтобы. Супруг на троих очень настаивает, а я не спорю. Намедни Авдотье Патрикеевне оградку красить ездили – Федя уж так рыдал и убивался. А я его под локоток удерживала.
И вот март близится. И скоро заветное счастье. А у Дуси вдруг что-то сменилось в настроении. Какая-то туча на нее надвинулась.
Смотрит Дуся на Федора Иваныча – и изъяны всякие на нем обнаруживает.
Уши у него странноватые – лохматые. И вот с этими ушами ей до скончания века проживать. И выражение лица остренькое – будто он грызун с бескрайних колхозных полей. Все к себе в норку тащит, все бурдюки набивает. Жадноватым уродился. И моды не понимает. Комодом пыльным от него явственно порою несет. Характер еще не сильно интересный у жениха – шутки Федя понимать вовсе не обучен. И когда смеются люди – Федор Иваныч головой покачивает: ишь, смешно дураку, что рот на боку. Весь в Авдотью Патрикеевну получился. Ходит и табуреты свои колотит. Или гряды бороздит. И ей, Дусе, теперь по жизни следовать с данным человеком. И каждую минуту он рядом будет.
А как же раньше она таких особенностей не углядела? Неужто замуж так ей мечталось все пятилетие, что и глаза, и уши застила пелена? А любви ведь промеж них ни на грамм не имеется.
Перед самой свадьбой на разговор Федора Иваныча вызвала.
– А любите ли вы меня, Федор, – интересуется Дуся, – а млеет ли сердце ваше при виде образа моего? Вот жениться мы нынче собираемся, а про любовь ни разу и не побеседовали. Давайте заведем разговор.
– Пожалуй, что и не побеседовали, – Федор Иваныч ей отвечает, – как-то упустили момент из виду. Недосуг все было – то с маменькой возился, то с табуретами.
– Любите ли? – Дуся построже уже допытывает.
– Пожалуй, – Федор Иваныч отвечает, – имею к вам серьезную симпатию. А про любовь рановато дискуссы вести – она из привычки у серьезных людей вырастает. Вот поживем одним домом – присмотримся, в хозяйстве притремся. Прилепимся друг к дружке. Тогда и полюблю, мабуть.
– А коли не любите, – Дуся интересуется, – так к чему бы нам и жениться нужда?
– А возраст, – Федор Иваныч поясняет просто, – возраст, шельма, уже набежал. Надо и определяться. Устраивать, так сказать, личную судьбу. На старости лет одному куковать – мука. А вы, Евдокия, мне в целом подходите. Моложе на меня не глядят уж – я им старый и ощипанный гусь. Постарше – я и сам не хочу. На кой мне старушка. Я уже свое оттрубил с маменькой Авдотьей Патрикеевной. А вы вполне соответствуете – положительные, работаете в производстве, деньгами на ветер не кидаетесь. Овощные супы варите. Завтра у органа ЗАГСа ожидаю поэтому. И удостоверение личности не забудьте.
А Дуся тут и поняла: не выйдет у них ничего. И к ЗАГСу на следующий день не поехала. Хоть и жаль ей было лет потраченных. И Федор Иваныч по натуре человек не самый последний. А вот не поехала.
