У Любы с детьми полное непонимание образовалось. Ее сыновья, Кеша и Николаша, выказывали неуважение к родительнице и совсем отбились от рук. Ребята – погодки. Двенадцать и одиннадцать лет. Возраст непростой. Мать Любы, к примеру, с непростым возрастом дочери справлялась крайне просто – хворостиной по хребтине. И непростой возраст Любы сразу делался обычным. Но со своими детьми у Любы так не получалось. С хворостиной бегать за ними, лосями здоровыми, она бы просто умаялась. Потому – не бегала. Рассчитывала на то, что дети как-то проявят сознательность и поддержат мать.
Кеша же с Николашей стояли буквально на ушах и от сознательности ловко уворачивались. Не слушались, перечили. Школу вот прогуливали. Двойки таскали охапками по всем предметам сразу. По дому любую помощь оказывать противились! Говорили – а пусть-ка этот твой приезжает и стайки вычищает. А нас детства лишать не сметь. Нам скакать да своевольничать по возрасту предписано.
То есть, вели себя Кеша с Николашей будто бессердечные зверушки и неблагодарные эгоисты.
Причина возникшего непонимания была одна – Люба встретила большую любовь. А дети восстали против этого светлого чувства матери. И не из ревности детской восстали, а из-за тщательной идеологической обработки их незрелых умов бабой Зиной. Баба Зина – жестокосердная мать Любы. Именно она окучивала малолетних Кешу и Николашу.
Любовь всей своей жизни Люба встретила тогда, когда уже буквально махнула на себя рукой. А кому она нужна? Двое детей, сорок лет – не девочка уже и не красавица. Обычная тетка: с “поручнями любви” на бедрах, целлюлитом и небольшими морщинами в подглазьях. А тут – Андрюша! Упал, будто снег на голову. И хорошо упал – Люба от чувства сама не своя. Легка, как бабочка, и податливая, будто пластилин. Но и страдания, конечно.
Андрюша – мужчина завидный. Подбородок у него волевой, руки клешнями, голова мужественно обрита. Сам крупный, будто сохатый из леса. Нрав суровый. Выражение лица – свирепое. Смотришь и млеешь. У них в селе таких холостых красавцев, конечно, не водилось. А с замужними Люба принципиально дел теперь не вела. Хватило ей уже одного случая – более не нужно. Связалась как-то с соседом Напрюшкиным на свою голову. Так баба его, Напрюшиха, Любу на полстраны ославила! На каждом углу про нее сплетни кричала. И даже сына своего – лба здорового – науськивала крыльцо Любиной избы ходить обгаживать. Нет, такого позору ей больше не надо, с Напрюшкиными этими вы сами возитесь.
Недостаток у ее Андрюши был всего один – он, к великому сожалению, отбывал. Отбывал, само собой, незаслуженно. Андрюша был настолько широк душой и благороден, что взял вину друга (кража со взломом) на себя лично. И еще одновременно заступился за незнакомую девушку (напали на нее хулиганов десять человек, он всех раскидал, а одного чуть покалечил). Восемь лет за решеткой за порывы души и изломанная судьба у ее Андрюши теперь. Но у нас так полстраны сидит. Незаслуженно и за мелочи жизни всякие.
Андрюша не озлобился на букву закона. Остался настоящим человеком. Благородство свою сберег и рыцарское отношение к женщинам. Слова вот очень ласковые писал Любе. И что она его маленькая, и что она его кралечка, и мармазетка его она разлюбезная. Это не каждой женщине везет в свой адрес такое получать. И никто ранее подобных слов Любе не произносил. Бывший муж чаще называл ее жлобиной несчастной или анчуткой. Очень оскорбительные это эпитеты.
Познакомились с Андрюшей через газету. Люба объявление прочитала случайно. И как-то вот зацепило сразу. За сердце прямо вот царапнуло. Андрюша написал очень хорошо о себе, душевно.
Мужчина, тридцать лет от роду. Брюнет с синими глазами. Без в/п и с ч/ю. Телосложение имеет атлетическое. Познакомится с женщиной. Возраст, рост, вес, внешность и религиозные убеждения значения не имеют никакого. Главное – желание крепкой семьи и ласки от единственного мужчины. Особо приветствуется любовь к кулинарии. Только серьезные намерения. Ваши дети не помеха. Я жду тебя, любимая. Буду на руках носить. Отвечу всем.
У Любы вот все это имелось – и дети, и жажда крепкой семьи с лаской. И кулинарию она уважала. Поэтому отозвалась. Колония, конечно, смутила первоначально слегка. Но ведь и там люди живут! Напрюшкин ваш лучше что ли?
Написала. И понеслось половодье чувств. Взаимно обменялись фото. Люба сначала испугалась этого фото, а потом – ничего, привыкла. Влюбилась до одури! Мужественный, суровый и настоящий мужчина взирал на Любу с фотокарточки. Это тебе не очкастый Напрюшкин, бродящий по огороду в красных трусах и болотниках.
Посылки, конечно, Люба Андрюше своему собирала. А он ей – письма с нарисованными разбитыми сердцами. Отправления она готовила с большой любовью. Брала у себя в сельпо в долг продукцию, потом с получки возмещала. И чай, и папиросы брала, и конфеты “Дунькина радость”, и носки, и сухари, и тушенку говяжью, и хороший спортивный костюм с лампасами. Андрюша ей прямо списком пожелания отправлял. Вкраплениями среди сердец, амуров, черепов и шипастых роз.
А как доказать любовь человеку? Только заботой в виде посылок. И еще вот стихами. Люба стихов Андрюше много писала. Поэмы целые порой получались. Обслуживает, бывало, покупателя в сельпо своем. Перловки ему взвешивает или калоши сорок третьего размера на примерку выдает. А сама – сочиняет, шевелит губами:
Ты появился в моей жизни
И заискрило все кругом!
Когда ты вдруг освободишься,
Мы будем счастливы вдвоем!
Чувства очень глубокие здесь, в этой поэзии. Выстраданное счастье. Андрюшу, тяжело взирающего с фото, хотелось обогреть – телом, заботой и домашним очагом. Чтобы он не сломался, сохранил себя для нее! Любимый признавался, что во сне кричит благим матом – психика все же надломлена окружающими реалиями. Хотя и снятся ему все время белые березы и руки маменьки. А все равно матом заливается. И еда бедная ему выдается – тоже для гармонии душевной такое губительно.
И Люба представляла, как милый ее Андрюша приедет к ней. Сойдет с полустанка и они вместе побредут по этой жизни. А соседки будут завидовать. И даже Напрюшиха будет завидовать. Заживут крепкой и любящей семьей: он, она и ребята.
Андрюша пацанов ее принял с открытым сердцем. Приветы им всегда передает, танки всякие рисует и страшные рожи – похохотать. Обещает приехать по мере возможности и настрогать им рогаток разных. А если вдруг мать, Любу то есть, обижать вздумают, так и уши им надерет. По-отцовски. Ведь семья они, родные люди.
Люба уже и о ссуде подумывает. Зима на носу уж маячит. А Андрюша ее мерзнет там, в застенках сырых, постоянно. Трясется крупно, что жалкий щенок в подворотне. И она бы, Люба, на ту ссуду тулуп ему взяла хороший. И шапку из ондатры. И белья китайского, исподнего набрала бы с запасом.
Кто осудит ее – тот сам не любил. И не страдал. Вот как баба Зина. Та была категорически против половодья у дочери. Чего это, говорила мать, ты последние гроши на кобеля чужого и тюремного спускаешь? Ума у тебя лишение случилось? От деток, кровинок своих, питание отрываешь. И этому борову посылки прешь. Чай, вон Кешка с Колякой конфет-то таких давно не видывали. Да в школу в старых джемперах ходят. А ты ребят из-за урки страхолюдного обделяешь питанием. Будто и не мать ты им. Будто душегуб этот дороже тебе. И плюется баба Зина. Намекает, что совсем у Любы с головой трагедия. И даже отречься от нее грозит.
Еще и ребят настраивает! Все-то им начитывает, нашептывает. Вот, дети мои, говорит бабка. Как мать-то ваша взбесилась на старости лет. Не любит она вас – средства из семьи забирает для мужика чужого. И вы, золотки мои беззащитные, мамке не потакайте. Притащит тюремного дядю домой – папкой его не зовите. Собирайте котомки – и ко мне бегом шасть. Нече урке уши свои под воспитание подставлять. И письма, говорит, душегубовы рвите в мелкие клочья, пусть мать к ним доступа не имеет. Глядишь, отвадится.
А дети-то и вперед стараться. Андрюшины письма, пока мать на работе ишачит, из почтового ящика выдергивают и в печи жгут. Тишком черное свое дело проворачивают. Только с бабкой Зиной совет держат.
А Люба посланий, ясное дело, давно не получает. И ничего ей не нужно поэтому. Лежит днями лицом к стене. Не ест, не пьет, на речь не реагирует. На работу ноги ее не несут. Неужто, разлюбил Андрюша? Или беда с ним случилась? Избила общественность местная? Захворал? И в бреду мечется, слабым голосом Любу кличет.
Мир будто рухнул. Нет писульки – и небо с овчину.
…Поедет она, пожалуй, в райцентр. Закажет переговоры с колонией. Надеждою человек жив.
