Имелся у Люси прекрасный муж Николай. И в браке состояли они уже четыре счастливейших года. Отношения меж супругами царили стабильные, основанные на доверии и взаимной любви. О таких отношениях многие одинокие девицы вздыхают и поглядывают себе мечтательно в звездное небо.
– За тебя, Люсьен, – говорил муж Коля с обожанием в день свадьбы, – кого хошь на мелкие клочья разорву. Пусть только гад какой неуважительно на твою личность скосорожится. Сразу тут и карачун ему настанет!
И играл желваками, и морщил лоб, и делал безжалостные глаза убийцы. Люсе было страшно на такую мимику глядеть, но и волнительно. Женщины каменную стену обожают.
Осложняло безоблачную семейную жизнь лишь одно обстоятельство – супруг Николай временно проживал не с дорогой Люсьен на жилплощади, а в родовом своем гнезде – доме маменьки. Маменька, Анна Лукинична, была женщиной пожилой – семидесятилетие справила на днях. Здоровья, разумеется, уже очень неважного. А потому нуждалась родительница в помощи и заботе близкого. А сын Коля – это и был тот самый близкий человек.
Жила хворая Анна Лукинична далече: тридцать часов на поезде – в душном плацкарте – до нее вон трясись. А потом еще на телеге полдня подпрыгивай – в глухой аул Крюкино катись. Не наездишься тут шибко.
И вот Коля – волею судеб – проживал в этом живописном Крюкино уж третий кряду год. Как Анна Лукинична занедужила – так сразу и выехал он с сыновней поддержкой. И такой прекрасный поступок, согласитесь, большая отрада для старушки-матери.
Выехал и на прощание крепко Люсю в уста поцеловал:
– Храни, – сказал строго, – мне незапятнанную верность. И помолись за мать нашу.
И отбыл.
А Люся, понятное дело, все это время ожидала его назад, в брачные пенаты. Ждала не одна, а с любимыми чадами – старшим сыном Цезарем и дочерью Николеттой. И еще с небольшой заветной беременностью под сердечком.
Николетте – два годика. Ребенок долгожданный и любимый у них с Колей. И жалко этого ребенка было до слез! Отцовские теплые глаза видела она, Николетта, лишь единожды за свою недолгую пока жизнь.
А так все больше по телефонной связи у них общение строилось.
– Матрена моя, – кричал в трубку папа Коля, – мамку за меня целуй! Кашу ешь! Расти большой!
И Цезарю тоже кричал:
– За мамкой, – неслось из глубин Крюкино, – присматривай, джигит! Больно уж она у нас из себя хороша! Небось, губы на работу помадами мажет? Спрошу с тебя, коли выкрадут мамку-то! Ох, и спрошу!
Люся слушала эти отеческие наставление и рыдать ей хотелось – от умиления и любви. Счастье есть! Но и больно, конечно, было – детки без бати растут, а сама она – без ласковых рук. Плакала много.
… А как уж все противились браку ее с Николаем! Как уж в голос ревели! И родители ревели, и сестра, и двоюродная тетка.
– Урка он, – хором кричали они ей, – уркаган и есть. Десять лет по шконкам провалялся. Чистая урка и есть! На морду вона его глянь – все там по Ч. Ломброзо расписано. Окстись, Люська наша разнесчастная! Беги от него гигантскими скачками! Он вон и работать не приучен вовсе! Привыкши он, Колька, на шеях доверчивых дам сидеть!
А Люся плюнула на фантазии Ч. Ломброзо и замуж преспокойно за Колю пошла. И не пожалела об этом шаге ни дня.
Но вот занедужила маменька… И Николай поехал долг отдавать. Работать, конечно, совсем не мог. В Крюкино у него одна работа – Анну Лукиничну сторожить. И все денежное содержание на плечи Люси легло: то Николаю на новые онучи, то детям на питание, то свекрови на редчайший целебный препарат.
Анна Лукинична, слушая про Люсины материальные сложности, жевала в трубку нижнюю губу:
– Чай, ты, Люська, Сызаря своего от чужого мужчины прижила. Колька тебя с довеском взял в жены законные. И содержать Сызаря твово вовсе не обязанный. А крошке он в прошлом месяце тышшу на пинетки переводил. Неужто, профукала все деньги бесполезно? На помады?!
А Николай на заднем фоне тоже комментировал:
– А в позапрошлом куль картофеля от нас вывезли!
Куль и правда вывезли. Приехали навестить – посмотреть в родные глаза и с Николеттой семью ознакомить. Поездка та не особенно тепло закончилась. Анна Лукинична – ввиду тяжелого состояния здоровья – капризничала излишне. И даже за порог их почти сразу выставила – к телеге, прокричала, кагалом своим ступайте. Нече мне тут гряды топтать и спать по ночам не давать криками. Много вас тут таких шатается – с помадами и детьми. Кольке и житья от вас никакого! Едва успеваю веником разгонять! Со всех сторон ползут – то из Мурманска, то из Дербенту!
Только телефонные звонки им и остались.
– Когда, – рыдала Люся в телефонную трубку все чаще, – когда уж ты вернешься к любимой своей семье? Я устала одна лямку тянуть и без ласк мужа мыкаться. Кручусь так, будто одинокая женщина. Николетта вон давеча ветрянку перенесла. А сейчас с насморком кашляет. А Цезарь, охламон такой, школьные штаны теряет третий раз за год. Секретик наш вон еще под сердцем скоро отвлечет меня от зарабатывания денежек. Привяжет к колыбели. Возвращайся, муж мой любимый! Истосковались!
А Коля в ответ грустит.
– Я бы, – плакал, – птицей к вам сейчас полетел. Быстрокрылым стрижом иглохвостым! Люблю тебя до одури! Но маменька хворает все сильнее. Ни на миг от ее одра отлучиться не могу!
– Так с маменькой перебирайтесь! Буду самолично за ней уход обеспечивать!
– Э, нет! Маменька душевно к просторам Крюкино привязана. И без него жить попросту не сможет – сразу к праотцам от тоски отправится. Наберись, Люсьен, женского терпения. Помни, что где-то и я в любви к тебе захожусь. Все ручки твои вспоминаю и глазоньки. И верность храни. Детей целуй и хвост пистолетом.
Так вот и живут. Николетта, конечно, родного папку помнит смутно. Батями называет прохожих мужчин. Сын Цезарь от рук отбивается – не только штаны, но и куртки с шапками теряет чуть не ежедневно. Дитя под сердцем пинаться уже хочет. Сама Люся вторую уж подработку ищет. Трудное это счастье. Не прогулки под Луной.
