Черно-белый день

Люся всю жизнь носила на маму жгучую обиду. Родительница напрочь заела ее нежный возраст. И сейчас продолжала отравлять жизнь уже взрослой дочери — унижать и всячески травмировать.

А Люся будто в мышеловке сидит — ноги и руки ей родительская нелюбовь до сухожилий перебила. Трепыхается Люся слабо, свободы хочет. Но нет — не выбраться.

И при маме живет — хоть и тридцатник уже справила.

Не жизнь это, а натуральная мука.

Нелюбовь Люся ощутила сразу с родовой палаты. Только на белый свет выбралась — так и приняла на младенческие свои плечи порцию отборной нелюбви. Семейное предание гласило, что Люся родилась на удивление некрасивой девочкой. Мама, Фаина Ивановна, только на новорожденную взглянула, так сразу и определила: ишь, семя крокодилово проклюнулось…

Крокодил — биологический отец Люси. Он был женатым и многолетним любовником матери. И сбежал при первых же симптомах второй беременности Фаины. Бежал и только пятками себе подсвечивал.

Крокодил, по отзывам современников, был мужчиной довольно страхолюдным: высоченным, горбоносым, лицо всегда хмурое. И как человек характеризовался посредственно: лживый, истеричный, гораздый на всякую мелкую и крупную пакость.

Люся, к сожалению, внешне в папеньку уродилась. Потому и нелюбовь.

А вот прочее свое потомство мать буквально обожала: носила в зубах, дула им теплым воздухом, души не чаяла.

Детей, кроме несчастной Люси, было в семье еще двое. Все дочери.

Старшая Оля — тоже Крокодилов подарок. Но любимый. Женатый любовник как-то пережил эту неожиданную Олю, а вот на Люсе сломался и смотал свои удочки.

Младшая — Лукерья. Лушу мать родила от мужчины, за которого выскочила замуж от большой обиды на рокового Крокодила.

Отчим дядя Володя был мужчиной добросердечным — всех у себя в доме приютил, никого не оттолкнул. И брак их с Фаиной Ивановной, как это ни странно, оказался крепким. За руку вон до сих пор ходят.

Оля с Лукерьей на мать здорово смахивали — дробненькие, мордочки наивные, бровки домиком, носики аккуратными треугольниками. Не дети, а Чебурашки плюшевые. Бери и люби. А Люсю — только зубы сжать да терпеть.

Люся все детство напряженно ждала, как на ее восемнадцатый день рождения мать вынесет потертый дорожный чемодан: попутного ветру тебе, Людмила Крокодиловна. Прости, забудь и не обессудь.

А когда Люся жалко сгорбится и пойдет жить на улицу, мать утрет испарину со лба: конец той страде.

Как дочь нелюбимую, Люсю, конечно, ущемляли прямо сызмальства.

И кофты Олины донашивать принуждали. И дылдой обзывали. Попрекали дурным характером, истеричностью и поперечностью. И внешность обидно критиковали: хватит, говорили, булки сдобные в утробу закидывать, не то превратишься в Куделиху. Та соседка Куделиха, между прочим, весом была в двести с гаком кило.

Психика Люсина, конечно, по швам трещала тогда.

Никогда не называли принцессой. Говорили иное: не моргай, как психическая, ногтей не грызи — глистов только-только вывели. Щеки не втягивай и рот прикрой — дурехой смотришься.

В подростковости за невинные взбрыки — двойки или курение по подворотням — даже лупили: то ремнем, то тапком, то мокрым полотенцем. Будто Люся щенок какой, а не ребенок сложного возраста.

И сестрой младшей, Лукерьей, обременяли: а ну-ка танцуй с бубном, Луша кушает вон без аппетиту. А потом бери дитя и гулять выводи — младенцы в воздухе свежем очень нуждаются. Люся, конечно, отплясывала и выводила. Всегда со слезами на глазах. И даже иногда ненавидела эту щекастую младшую сестру, которая не умеет поесть без представлений.

Зубы вот еще Люсе почти не лечили. И осанка кривая выросла. Как сорняк промыкалась.

Но основное — мать убила ее самооценку. Втоптала эту самооценку в ядро земное. Оттуда женских самооценок обычно уже и не вытаскивают.

И это даже закономерно, что на втором курсе института Люся влюбилась до дрожи в отъявленного гада. Гад был старше (искала сбежавшего папочку) и холоден, как айсберг в тумане (привет от мамы). Гад умудрился как-то мгновенно сотворить Люсе дитя. А сразу после сотворения заявил: ариведерчи, принцесса. Все было огонь.

И исчез со всех жизненных радаров навсегда.

Люся тогда, кончено, очень убивалась. Училась она в областном центре. За учебу ту платила мать: так мечтала избавиться от Люси, что никаких денег не жаль ей было. Вот и турнула в институт к гадам всяким на растерзание высшее образование получать.

И Люся домой почти полгода тогда носу не казала — боялась, что снова тапками ей или полотенцем мокрым. Будто она щенок, а не личность.

Подтянулась уже ближе родам: коли выгоните, так мы и привычные. И глаза в пол опустила.

Мать, само собой, за сердце хваталась и дышала рыбой. В промежутках между сердцем и рыбой кричала всякие оскорбительные слова в Люсин адрес.

Отчим дядя Володя с мамой валерьянкой отваживался, но и Люсе комнату готовил: заезжай и разрешайся бременем, коли оказия. Дом-то в три комнаты у нас — как-нибудь да потеснимся.

Въехала Люся, куда ей деваться. На заочку перевелась, сынишку Валериана в срок родила. Воспитывала одинокой молодой и несчастной матерью. Отчим дядя Володя и мать, конечно, с Валерианом кувыркались, питание ему закупали, в «Ладушки» хохотали, но как-то все без души. С прохладцей хохотали.

Через год сестра Оля тоже в отчий дом нагрянула — неудачное замужество у нее произошло. Вернулась сразу с двойней на руках: если бы раньше я знала, что так замужем плохооооооо…

Лукерью родители тогда к себе в опочивальню приютили. Раскладушку Луша раскладывает — с фонариком уроки свои лопочет.

Так все и сгрудились под крышей дома: людно и насыщенно проживают.

Пеленки по всему дому парусами колышутся. Ребята по очереди трели выводят. Валериан, конечно, громче всех заливается. Женщины меж собой немного нервничают. Отчим дядя Володя с матерью отваживается. Школьница Луша в ногах родителей калачом скручивается. Сестра Оля двойню с руки на руку перекидывает, жонглирует.

Люся все ерепенится: не дышите ко мне любовью. И Валериана жидко тетешкаете. Ушла бы да некуда!

Но потом все как-то чуть устаканилось. Ребята подросли — в детсад пошли гурьбою дружной, а потом и в школу среднюю.

Люся, как мать одинокая и несчастная, с утра до ночи, конечно, вкалывает, тянет лямку свою безмужнюю и незавидную.

В дверь комнатки замок врезала, холодильник себе отдельный закупила. Телевизор, комбайн кухонный. Питаются с сынишкой Валерианом сугубо личными продуктами. С родней в лишние диспуты не вступают. Разве немного отбрехиваются.

На мать, конечно, управы так и не нашлось.

Люсе, женщине взрослой, нападок по самую маковку: то пришла поздно, а Валериан с тоски заходится. То в холодильнике твоем что-то затухло, а мы дышать плесенью вынуждены.

Тридцать лет бабе, кричит порой мать, а она огурца несчастного за жизнь не засолила! И за сердце держится.

А то и с потрепанным чемоданом в дверь скребется: попутного ветру тебе, Людмила Крокодиловна. Устали мы в баталиях с тобой здоровье тратить.

Сестра Лукерья тоже нос воротить повадилась. Устала я, говорит, на раскладушке в клубок сворачиваться. Будьте добры, освободите мне собственную мою комнату: в студенчество я уже вступила.

Сестра Оля с мужем своим помирилась: семьей ютятся на одном диване. Тоже на Люсю волком посматривают.

И даже отчим дядя Володя задумчивый ходит.

А Люся бесправно все сносит — хлопнуть дверью и съехать-то некуда ей. Чуть поотбрехивается от нападок — и к себе под замок юркает.

Жилье стоит бешеных денег — Люсе минимум лет восемьдесят на недвижимость личную финансы откладывать.

Аренда тоже не годится: денег на углы чужие разбазаривать. И сынишка Валериан в пригляде и горячем полноценном обеде нуждается. А Люся на работах до ночи батрачит.

Замуж за мужчину с жилплощадью тоже не выйти. Мать самооценку поломала. Мужчины, которые нормальные, за Люсей хоровода не водят, а гадам всегда одно только и надо.

Так и живут они в нелюбви — выхода тут найти мало кто смог бы.