Влюбилась Люся однажды в прекрасного мужчину по имени Рудольф. И был он таким мужчиной, о котором грезит каждая юная девушка. Высокий брюнет с тонкими усиками. Страстный будто вепрь. И стихи умел декламировать – хриплым голосом и с выражением.
И весна с той поры у Люси в сердечке разбушевалась. И запели там еще всякие дивные канарейки. А просто в восемнадцать лет – самое время в пучину любви нырять.
Люся как этого Рудольфа увидела – так и всё: пучина. Хотя и познакомились довольно обыденно – в набитом людьми автобусе. Там Рудольф к Люсе поближе всё пробирался и за бочок в один прекрасный момент даже аккуратно приобнял. Люся засмущалась, а потом перестала: интересный ведь мужчина привязался. Не обалдуй какой с прыщами. Так и пусть подержится.
– Я-то изначально решила – маньяк какой лезет, – Люся подруге Оле про роковую ту встречу рассказывала, – а он не оно. У нас серьезные отношения. И на совместное проживание намекает уже этот мужчина открыто.
И любовные встречи, конечно, продолжились.
– Очень уж ты мне тогда по душе пришлась, – так объятие свое Рудольф Люсе пояснил, – а то еду я со службы – уставший как собака. А тут – Нефертити какая-то на поручне повисла. И будто по голове мне обухом прилетело. Ополоумел от чувств и даже осмелился приобнять. Просто таких девушек умопомрачительных ранее не видал я ни разу.
И Рудольф сразу о себе всю правду выложил. И что тридцать пять ему будет осенью, и что женат неудачно (супруга – редкостная скандалистка, истеричка и крайне холодная из себя женщина), и что имеет дитя годовалое от скандалистки (милую девочку, которую обожает безумной любовью). А в семье его давно обратили в коврик придверный и кошель.
Люся откровения внимательно выслушивала. И по всему выходило так, что перед ней состоявшийся, но очень уж несчастный в личном плане мужчина нарисовался.
И хотелось ей этого Рудольфа прижать к груди крепче. И утешить: погодите-ка немного, мон ами, скоро нагрянет счастье. Уж я-то вас в коврики и кошели не буду обращать. И говорила она разные слова поддержки:
– Вот разведешься – и съедемся сразу. Буду тебя завсегда на макушку пьедестала ставить.
И ждала его в своей съемной комнатке три раза в неделю. С семи до девяти часов наслаждались они чувством. Люся зажигала свечи и лепестки роз швыряла на софу. И лучшее неглиже надевала. И выдумывала всякие сюрпризы: то зайцем с ушами нарядится, то коньяк хороший приобретет.
И пару месяцев они так во взаимной страсти купались. Если бы Рудольф тогда пригласил Люсю на край света, то она бы без раздумий и пошла. Даже босая, по снежному насту. И от жены он, само собой, со дня на день уходить намерение имел.
– Уйду, – говорил Рудольф, – завтра же выскажу все постылой супруге про нашу неземную любовь. И уйду.
Так вот прямо каждый день и заявлял.
А потом – звонок внезапный, а не встреча с лепестками. Звонит Рудольф во внеурочный час и говорит сбивчивым тоном:
– А меня, Люсьен, к сожалению, выперли из дому. Пихнули жестоко ногой из родного гнезда. Жена – скандалистка, истеричка и холодная женщина – обнаружила нашу с тобой небольшую игривую переписку. Собрала мне чемоданчик и изгнала из совместного ипотечного жилья. Грущу теперь под ее окнами.
– А волосы подрала? – Люся уточняет.
– Подрала. На темени. Клоками. А потом еще и сапогом кинула вослед, – Рудольф тут давиться рыданием даже начал.
– Так радоваться же надо, – Люся успокоить попыталась, – вон как интересно все само собой устаканилось! Приезжай на адрес скорее! Не будет более этой гнетущей двойственности! А только ты и я. Отметим данное событие каким-нибудь сюрпризом. Кроликом вот выряжусь или фельдшером.
– Лучше бы фельдшером, – Рудольф отвечает сквозь скупые слезы, – а сейчас я, Люсьен, вынужден к дорогим своим родителям перекочевать. Они уже в возрасте и нуждаются в моей ежедневной сыновней помощи. К тебе позже заявлюсь – сюрпризы покажешь. Ровно в семь пополудни ожидай.
И вот пошел с тех событий третий уж год. А воз и ныне там. И радость от встреч с любимым у Люси омрачаться всякими домыслами понемногу начала.
Рудольф-то так у дорогих своих родителей и проживает. И на подарки стал экономный – даже цветов не носит. Только делится переживанием.
– А траты нынче у меня, – Рудольф все делится, – огромные: я вон ипотеку все плачу, дитя и жену содержу по-прежнему. А аппетиты у них прожорливые. Не могу ведь в содержании этом отказать. Дитя для меня самое главное на этом свете. А жена все же мать ей родная. Эх, зажали меня обстоятельства. Крепко зажали.
Со своими товарищами Люсю не знакомит категорически. Даже по улице с ней не прогуливается. Только в гости приходит трижды в неделю.
– А когда съедемся? – Люся каждый день спрашивает.
– А скоро, – любимый отвечает, – ты просто надейся и жди.
А подруга Оля мудрые советы в ситуации дает.
– Ты, Люся, – Оля говорит, – пока приструни-ка своих рысаков. Не дави на кадра прямыми вопросами. Привечай с неизменной улыбкой на лице. И неглиже покрасивше себе напяливай. Прячь кислую физиономию под маску жизнерадостности. Вода, как говорится в простом народе, и камень точит. Вскоре он непременно тебя замуж законный пригласит. С капустой своей, конечно, разведясь предварительно. И свадьба будет у вас великолепная – с белыми голубями и приглашенными цыганами. Терпение в этом вопросе просто требуется. Я своего Одиссея Петровича так пятнадцать лет уж жду. И сдаваться не собираюсь.
– Дык улыбаюсь, – Люся ей отвечает, – но уже и стукнуть хочется по темени порой. Надоело мне в разлучницах ходить. И супруга вон его мне на дверь плюет все время. И все-то супротив меня ополчились: с женатым, мол, путаешься. Глаза, дескать, твои бесстыжие.
И вот так и живут. Супруга Рудольфа – вовсе самостоятельная женщина стала. Уже романчики крутить на стороне пробует. Рудольф на романчики очень сердится. И к жене все время ходит прояснить отношения. “Не позволю, – кричит он, – чтобы мое дитя какой-то хряк посторонний воспитывал!”. А Люся живет одной надеждой. И искренне верит в скорое воссоединение.
Ошибка
