Хорошая семья – жили как все в их родимом Козюхинске. То все дружно картоху полоть, то до потолка выступать – батя датый домой заявился. То Лидка вдруг курить по подворотням вздумала и была на этом поймана – хором кричать и лупить ее мокрым полотенцем. То она же чуть не утонула в озере – снова крик и полотенце, но и слезы радости. А то сядут все у телевизора дружно рядком – кино смотрят, про богатых, которые, как выяснилось, тоже много и часто плачут.
Дочь Лидка получилась у Грехневых прехорошенькой: кудрявой и дробненькой. Носик маленький, а губки надутые. Куколка.
Парням, которые нормальные, а не хулиганы, хотелось Лидку оберегать, баловать – как дите она, эта Грехнева.
Еще и умненькая дочь уродилась. У Грехневых в роду никого с высшим образование не было, а Лидка легко поступила в институт.
Счастья было вагон – их Лидка, хрупкий кукушонок с тонкими лапками и лохматыми кудрями, подалась в педагоги. А какой из нее учитель? Два вершка от горшка – ученики, которые сейчас все кони, не заметят Лидку, затопчут педагога, супостаты! Это батя так шутил. Но с гордостью. Грудью, говорил, лягу, но дочь выучу, доведу до ума.
Оба Лидкиных родителя были родом из села. А раньше, да на их селе, к учителям относились очень уважительно – люди те образованные, работают в тепле, учат разумному и вечному. Вкладывают в новое поколение правильные ориентиры.
Вот и их Лидка тоже нацелилась в наставники молодежи.
Учиться дочь отбывала в облцентр. Провожали ее всей честной компанией: и мать провожала, и батя, и бабка, и дедка, и тетка с сыном, и братишка младший с товарищами. Мать, бабка и тетка рыдали у вагона чистыми слезами: отрывали кровину от сердец своих с болью. Печальный это момент: вырос ребенок, а они старятся. Перрон прямо утонул тогда в этих светлых слезах.
А облцентр представлялся источником повышенной опасности. Там среди бела дня ушлые урки шапки со студентов снимают, серьги из ушей прямо с мясом рвут! В общежитиях девчонок чести лишают! Ходи и оглядывайся.
Мать сильно нервничала. Лидку шепотом поучала – денег из потайного кармана трусов без надобности не тягать, сумку без догляду не кидать, туфли всегда прятать под подушку.
Лидка морщилась. Она уже мысленно гуляла по облцентру, по самой главной его улице Ленина – взрослая и независимая горожанка. Ей было уже даже и не к лицу про тайный карман на трусах слушать.
Но все обошлось.
Уши и шапка, и даже карман у Лидки остались целыми, вражеская рука туда не сунулась.
Учится Лидка, слушает про педагогику. На каникулы домой едет – напитываться заботой и любовью в кругу семьи. От родителей сумки неподъемные тащит – с салом и закрутками. Провожают Лидку всегда со слезами на глазах. Даже батя носом шмыгает, отворачивается.
На третьем курсе схлестнулась с парнем. И все у них серьезно, по-настоящему.
Парень Сережа Баранович – тоже студент, очень положительный, из хорошей семьи. Папа у Сережи фирмач, а мама директорствует в учебном заведении. Сливки общества. Очень достойная фамилия. У Сережиных родителей далекие корни в их Козюхинске отыскались. Те корни про Барановичей рассказывали с придыханием: “там такааая семья, Любаша, такаая семья, в такую семью попасть – счастье для девочки. Молитесь, чтобы Лидуша там прижилааась…”.
А маме Лидкиной это слышать хоть и радостно, но и тревожно.
Сами-то они с Ваней прожили жизнь средненько, без шику и высоких чувств. Пусть вот хоть Лидка поживет иначе – интеллигентно. Главное, конечно, чтобы новые родственники Лидку-то их в оборот не взяли, не крутили ей, как бедной Лизой какой. Они, Грехневы, хоть и не богачи, но и не последние в Козюхинске люди – честно работают, Лидку, единственную дочь, в строгости вырастили, сами с производств грамоты похвальные имеют.
Студент Сережа, конечно, в Лидке души не чает. Любуется ей, на руках носит, дарит всякие подарки – кружевные атласные ночнушки или косметику “Ruby Rose”. Трогает Лидку за розовое ушко, а сам млеет от нежности. Стихи ей посвящает собственного сочинения. В тех стихах Лидка Грехнева – это и не Лидка вовсе, а эфемерное создание, милое, журчащее ручьями, оплот невинности и девичьей чистоты. Лидка творчество жениха родителям в каникулы зачитывает с выражением по бумажке. Те головами кивают: да-да, истинно журчащий оплот, доца. Батя отворачивается, глаза влажные рукавом трет.
И уже ясно – до женитьбы через ЗАГС рукой подать.
Ждали сватов, Барановичей.
Лидка накануне их приезда была дерганая, будто на шарнирах вся. Отца умоляла за столом не пить спиртного и больше помалкивать. Любови Васильевне все уши пронудела – какие эти Барановичи люди уважаемые, образованные. Кофе из крохотных чеплашек приучены пить с круассанами, много литературы читают, не матюкаются даже если молотком по пальцу тяпнут.
Приехали сваты. Заявились на собственном иностранном автомобиле. Все в солнечных очках, все непрерывно курят. Глава семьи – трубку. Маме невесты сразу вручили букет гладиолусов.
Мать Сережи – Агнесса Абрамовна, женщина очень статная, гривастая, строгая. Села во главу накрытого стола и начала раздавать всем задания: кому за “Боржоми” слетать в магазин, кому из машины принести сигареты, а кому и не маячить, когда взрослые разговаривают. Не маячить – это Лидкиному братишке с товарищами. Все без пререканий задания исполняют. Даже с доброжелательными улыбками носятся – так хотят Агнессе понравится.
Отец Сережи, Эдуард Юльевич, тоже мужчина фактурный, тоже деловой, но чуть проще супруги. Сел сходу в кресло, уткнулся в газету по спорт. Будто он и не при чем тут. Но это на первый взгляд. Сидит, сидит Эдуард Юльевич, а потом как вдруг шутку выдаст – смешную до невозможности. Выдаст, а сам общество оглядывает – кто молодец, кто шутку первый понял и хохочет, заливается?
Все, а особенно Лидка, конечно, с шуток Юльевича покатываются.
Любовь Васильевна тоже покатывается, но как бы не совсем. Все ей что-то обидное в шутках свата мерещится. Будто насмехаются над ними эти прокуренные Барановичи. Как над дураками какими. Вон и про Козюхинск языком мелят обидное.
Батя, Иван Артомоныч, свата все к политической беседе склонял – обсудить по-мужски положение в стране и мире. Эдуард Юльевич про политику отчего-то не хочет, ему все бы шутки хохотать. Батя Лидкин уже и в недоумение вошел – будто бы он и не заслуживает обстоятельного мужского разговора, все нелепицы какие-то сват ему лепит.
Лидка сидит настороженная, как овчарка, батины оговорки и ударения в словах шепотом исправляет. Но и покатываться в то же время умудряется.
Светская беседа никак не клеилась. Заминки все чаще случались, двусмысленности усилились.
Тогда все решили кота за хвост не тянуть и по делу общение начать: в каком объеме скидываться финансами да где гулять торжество будут.
Любовь Васильевна сразу с предложением выступила: а давайте у них в столовой “Русский чай” гулять. Она уж там как следует проследит, чтобы водки не разбавляли да мяса не тырили. Все горячее будет, все по калькуляциям. И недорого, что немаловажно.
Абрамовна “Русскому чаю” не порадовалась – ноздрей задергала, как коза. Ей козюхинский общепит чем-то не угодил, хоть она его еще и не пробовала. Лучший ресторан, говорит, в облцентре забронируем. У нас, говорит, широчайший круг интеллигентного общения. И весь наш круг общения захочет свадьбу Сережину посетить, выразить, так сказать, почтение уважаемой фамилии. Эдуард Юльевич с дивана согласно щерится, тоже, видимо, почтения получить хочет.
Любовь Васильевна грустнеет, на батю поглядывает. Тот себе немного плеснул перцовки и уже крякает довольно, уже с Юльевичем брататься тянется.
Лидка же на будущую свекровь смотрит, как на какую-то Софи Лорен забугорную. Смотрит в восхищении, рот свой кукольный приоткрыв. И даже бабетту себе такую же на макушке наворотила, как у Инессы Абрамовны. И интонации новые у Лидки в голосе обнаруживаются – в нос гундит, как все эти Барановичи гундят. Будто молока холодного накануне Лидка хапнула и подстыла.
Над шуткам неуемного Эдуарда Юльевича Лидка гогочет, будто буйно помешанная она у них получилась. И чай ему первому наливает в кружку из хорошего сервиза, которым они, Грехневы, никогда и не пользовались – берегли.
А Любовь Васильевна все это видит и как-то обидно ей даже. Бате-то вон Лидка чаю не подносит, только ударения все исправляет и в нос гундосит.
А Агнесса ни к селу и ни к городу вдруг про биологические ритмы вопрос подняла. Сережа, говорит, у нас натуральный жаворонок. А Лида ваша – классическая сова. Сложно им, разным таким, жить будет-то на одной территории. И может обождать пока с этим всем, с женитьбой этой.
Иван Артамонович, вздрогнув в очередной раз от перцовки, тоже желает в диспут по биологическим ритмам вступить. А Лидка на него шикает и губы поджимает. Стыдится родного батю. Даже отсела от него подальше.
Сережа, жених, все время сидит с видом блаженным. Будто малахольный он у них какой. Рассматривает внимательно Лидкины пальчики на руках и ногах. Небось, вирши очередные складывает в уме. Лидка специально пальчики растопыривает – чтобы у Сережи рифма складнее шла.
Второй вопрос – финансовый. По сколько с носов родителей брачующихся собирать будут.
Батя Лидкин, хоть уже и хороший, нервничать начал. Темя свое тереть, в окно поглядывать, перцовки еще жахнул. Денег у них в семье, к сожалению, лишних не было. Разве что кредит вот ему брать на организацию достойного торжества для Лидки. Ссуду на пять лет оформлять и это минимум.
Юльевич с дивана что-то про баксы и лямы шутит. Но тут уже никто не хохочет – вопрос все же скользкий. Даже Лидка притихла – на батю все поглядывает.
Жених Сережа громко прокашлялся и неожиданно зачитал стихотворение. Импровизацию про пальцы любимой. Разрядил, так сказать, обстановку.
Все ему громко зааплодировали.
Еще вопрос возник житейский – где молодоженам прописываться. С дивана Юльевич гыкает: к вам, сваты, дети заедут. У вас, говорит, целая однушка в собственности. Гы-гы. Выделите молодоженам угол – тот, что потемнее, где пылесос прячете. Сережа к вам кондуктором на рейс пристроится. Заживете.
И заливается, как чокнутый.
А батя Лидкин шутки не оценил. Иван Артамоныч перцовки-то уже хорошо принял на грудь. И уже видится ему оскорбление в этой фразе Юльевича. Насмешка, достоинство трудящегося человека унижающая. Дескать, вот, нищета беспородная, козюхинская, в однушке мыкаетесь, машины стиральные в кредит берете, девке достойной свадьбы отгулять немощны, а туда же – со свиным рылом да в калашный ряд.
И Иван Артамонович Эдуарду Юльевичу немного в нос мазнул. Гыканье и шутки сразу прекратились.
Женщины с обеих сторон заголосили, конечно, давай растаскивать дерущихся.
Агнесса Абрамовна, оказывается, обсценной лексикой владела пуще батиного. Сережа за пылесос юркнул.
Лидка происходящего стесняется, в обморочное состояние впадает. Экспрессия с обеих сторон шла нешуточная.
…А прощание вот вышло скомканным.
Лидка держалась за левую грудь, изображала высшую степень треволнений. Жених Сережа рассматривал эту подрагивающую под легкой блузой грудь, шевелил губами, подбирал рифмы: грудь – хлебнуть, грудь – забудь, грудь – не обессудь.
Батя, Иван Артамонович, пристыженно мялся. Любовь Васильевна заворачивала сватам в дорогу подсохшие бутерброды с праздничного стола.
Барановичи, разом закурив в своем иностранном авто, отбыли в облцентр.
…С женитьбой молодые решили и правда чуть повременить – биоритмы у них все же шли с большим раскардашем.
