Маша страдала глубоко. До нежелания жить, до тоскливого воя по ночам в подушку. Какая же это жизнь? В боли, одиночестве, под прессом комплексов и гнетом тяжких воспоминаний детства.
Поводов для глубоких этих страданий у Маши было достаточно.
Муж Гена ушел от нее, на прощание громко хлопнув дверью. Детей у них не случилось. А ведь ей уже тридцать. Еще немного и “здравствуй, дряхлость”. С мизерной пенсией, развесной гречей и шерстяными носками в любое время года.
Во всех своих бедах Маша винила родителей.
Психолог Вера Модестовна, у которой Маша получала живительную терапию уже третий год, все очень грамотно пояснила: родители ее – токсичные. Эти токсичные граждане хуже преступников. Травят они свое потомство сызмальства – черствостью душевной, грубостью нравов, чрезмерным контролем и нелюбовью. Калечат неокрепшие детские души.
Маше, как авторитетно заявляла Вера Модестовна, годами, а быть может и десятилетиями, нужно разгребать завалы, накиданные руками жестоких абьюзеров, ее родителей, в душу дочери. Там же буквально авгиевы конюшни в этой душе! Берите, Вера Модестовна, лопату и ишачьте, врачуйте!
Родители методично кромсали Маше детство и юность. Запускали свои токсичные клешни даже в уже совсем взрослую Машу.
Что хорошего можно построить на слабом фундаменте? А ничего! Кривой сарай, разве что. Так и вышло – не жизнь у Маши, а кривая конструкция.
Токсичность родителей буквально струилась по Машиному лбу яркой бегущей строкой. Не даром Вера Модестовна, опытнейший психолог и просто мудрейшая женщина, при первом же знакомстве, все очень точно про Машу поняла.
Маша тогда стыдливо проникла в кабинет Веры Модестовны, скромно села на край диванчика, аккуратно пристроила ладошки на коленях. Приготовилась плакать и откровенничать.
Вера Модестовна, едва виднеющаяся из глубин своего огромного кресла, поправила очки и со скорбным участием уточнила: “Что у вас? Небось, токсы?”
Вера Модестовна всегда называла Машиных родителей коротко и ясно: “токсы”.
Маша и не знала ранее, что есть такое странное слово.
Она сначала и не поняла даже вопроса, перебирала в голове услышанное: “Кто-кто у нас? Мопсы? Коксы?”.
Выяснилось, что речь идет о токсах. Токсичных родителях, которые просто бич нашего времени!
В кабинете Веры Модестовны было приглушенное освещение.
Свет от абажура падал только на стену, увешанную всевозможными горестными плакатами.
На этих плакатах дети, трогательно ежась, сетовали на то, что чтобы быть любимыми им, детям, к несчастью, нужно быть удобными. Удобными, подумайте только!
Заплаканные плакатные женщины, мощно размазав под глазами тушь, благодарили своих матерей за то, что они разучились улыбаться на всю оставшуюся жизнь. “Спасибо, мама, я больше не улыбаюсь”.
Грустные мужчины, прикрывая толстые брюшки, всхлипывали с плакатов: “Спасибо, папа, я неудачник”.
Вере очень нравились эти плакаты.
Сразу хотелось поплакать в этой полутьме, уютно обхватив себя за поникшие одинокие плечи. Порыдать всласть.
Вера Модестовна вкрадчивым голосом очень точно нарисовала ей портреты мамы и папы.
Будто и не была она психологом, а была каким-то экстрасенсом.
Маша тогда даже уточнила, чуть заикаясь и краснея, не экстрасенс ли, случаем, эта Вера Модестовна.
Та промолчала, лишь загадочно хрюкнула в ответ из темноты.
Так что, вполне быть может, и тонкие миры ей доступны. Что уж говорить о Маше и ее беде.
А беда была в том, что Машу мама с папой обесценивали с детства. Грубыми своими словами и деяниями проехались они по ее психике, по самому нежному нутру, тяжелым броневиком проехались. Оттого и травма, оттого и кровят раны, оттого и шрамы набухли в израненной душе.
Всю жизнь Машин папа, Иван Иваныч, был начальником. Мелким начальником. Мелким, злым и жестоким человеком. Такие в старые времена крепостных своих секли чисто для удовольствия. Машу папа не сек, он издевался изощреннее.
От Маши он требовал двух вещей – подчинения и строгой дисциплины. Еще игры в шахматы требовал иногда. И чаю ему, папе, налить иногда требовал.
Маша шахматы ненавидела. Вид этих гадких фигурок вызывал у нее депрессию и панические атаки.
А желания дочери были для папы пустым звуком. Любые желания, даже самые невинные.
Например, Маняша в нежном пятилетнем возрасте попыталась стать пухлым бутузом. Захотелось ей так. Небось, переживания и одиночества заедал ребенок.
Но папа даже такую малость ей не позволил! Запретил ей трескать оладьи и блины бабушкины, погнал в танцевальный кружок.
Маше не хотелось танцев, а хотелось блинов с повидлом. Или сметанкой. Но кого это волнует? Пляши, травмируйся!
Маша была неуклюжа: полновата, угловата, с плохой координацией. На отчетном концерте танцевального кружка она как-то исхитрилась запузырить несчастным мячом, атрибутом танца, в зрительный зал.
Другие девочки красиво эти мячи подкидывали и ловили, скакали с ними, как тонконогие газельки.
А Маша вот запузырила! Мяч прилетел их тренеру, Юлии Васильевне, строго по кумполу. Юлия Васильевна тогда даже побледнела: позорище!
А Маша тоненько завыла. Глубочайшая травма на всю жизнь. Глубочайшая!
Этот случай с мячом они долго прорабатывали с Верой Модестовной. Пять занятий вели глубокую проработку. Модестовна, мудрая женщина и профессионал, доступно дала полный расклад: и отчего Маша так спорт и творчество всякое не любит, и отчего булки с изюмом патологически лопает.
Насильственные кружки еще никому на благо не шли, поверьте.
Мама Маши, Любовь Семеновна, дочь, в свою очередь, начала обесценивать прямо в роддоме. Только произвела на свет, так и давай обесценивать.
Говорила мама новорожденной Маше: “Вон, Катюшка у тети Даши какая молодец. И грудь берет правильным захватом и кал формирует как на картинке. Будет с девки толк, будет, сразу видно! Не то, что ты!”
Дальше было все только хуже: “И учится на отлично, и кулебяки печет чуть не ежедневно Катюшка тети Дашина. И поет, и пляшет, и эстафеты бегает! И вежливая такая девочка. Глазки умные, не пустые, что редкость сейчас. Не ребенок, а подарок эта Катюшка. Не то, что ты…”.
Маша до боли сердечной переживала свое несовершенство. В детских своих фантазиях она представляла, что Катюшку украли бы цыгане или ее внезапно сразил бы неизлечимый энурез. И тогда светлый Катюшкин образ не маячил бы поблизости, не наносил травм.
Любовь Семеновна была учителем русского языка и литературы. Равнодушная мать, сутками торчащая в школе. От ребенка ей нужно было послушание и хорошие отметки, а более ничего. Брали бы себе свою Катюшку, а ее, Машу, в приют бы сдали. И то честнее было бы.
Машины чувства матерью попирались без совести и оглядки.
Ее любимые игрушки отдавались в детский сад мешками. И даже родной плюшевый зайка в свое время перекочевал в ясли из рук плачущей четырнадцатилетней Маши.
Этого зайку Маша не могла простить матери до сих пор. Вера Модестовна в этом безжалостном факте Машиной биографии видела глубокий смысл: полная утрата доверия ребенка, вопиющая черствость родителей.
Вера после истории с зайкой прикрывала глаза, сокрушенно качала головой и еле слышно шептала: “катастрофа”.
Маша рылась в памяти, припоминала иные показательные случаи.
Однажды мама не отпустила Машу на прогулку. В вину ей вменили плохо вымытый пол. Посадили дома, как рабыню бесправную. Подружки мялись в коридоре, умоляли Машину маму сжалиться и отпустить дочь на “Кинг Конга”. Даже Катюшка умоляла. Но мама была неумолима.
Те чувства боли, обиды и разочарования маленького человечка Маша и сейчас легко может воспроизвести.
Травма, что вы хотите. “Кинг Конга” тоже долго прорабатывали. Успехи есть, но пока минимальные.
Родители никогда не говорили Маше, что она самая красивая и умная девочка на свете. Она и выросла с убеждением, что нет, не самая она. Не самая красивая. Не самая умная. Так, обычный человек. Серое ничтожество. Зряшное создание. Оттого и не вились вокруг нее хороводы ухажеров, а припал лишь этот несчастный абьюзер Гена.
Хороводы у самых красивых пасутся, им не до Маши.
Все, что дорого, папа с мамой могли легко отнять. Все, что есть у тебя своего, говорили они, это насморк под мокрым носом. Побольше поплачешь, поменьше в нужнике посидишь. Твои чувства – чепушка, чешуя, мелочь. Сама ты – ничтожная былинка на ветру.
Вот и все, что слышала Маша в отчем доме. Хотя она и не была уверена в полной мере про “былинку” и “чепушку”, но что-то на подсознательном уровне ей отзывалось, что-то побаливало в душе.
И с таким трагическим багажом она вошла во взрослую жестокую жизнь. С нулевой самооценкой, с оголенной израненной сердцевиной. В эту сердцевину прыгали грязными сапогами поочередно то муж Гена, то родители, то коллеги-библиотекарши, а то и просто прохожие, специально толкавшие Машу плечами.
Вера Модестовна рекомендовала Маше взращивать самооценку всевозможными доступными способами. “Не жалейте для себя ничего, Машенька…Баюкайте своего внутреннего ребенка, гулите ему, пойте песенки, балуйте его…Позвольте ему, этому внутреннему ребенку, быть любимой маминой малышкой. Поглаживайте себя там, где особенно болит. Говорите слова любви ему, додайте любви ему…”.
Маша баюкала себя, гулила и пела. Поглаживала места, где пульсировала боль. А пульсировала она отчего-то везде. Уверяла внутреннего ребенка в безграничной любви к нему. Муж Гена посматривал на все это немного с опаской. Ему казалось, что Маша слегка поехала разумом. Поскорбела и так не сильно здоровой своей головой.
Он даже предлагал Маше не страдать глупостями, а родить ребенка. Машин внутренний малыш в такие моменты сиротливо подвывал или привычно обиженно отворачивался от злого дяди Гены. И сидел так – одинокий, недолюбленный, израненный.
Вера Модестовна вообще-то Гену осуждала. Настаивала, что Гена – тот еще абьюзер. Маша, как поясняла Вера Модестовна, взрощенная в обстановке морального насилия, обесценивания и нелюбви, просто не могла бы в принципе разжиться достойным спутником жизни. Взяла то, что дали. А дали абьюзера. Этот Гена отрабатывает свои мужские комплексы на Маше, использует ее податливые душу и тело.
Гена, и тут Вера Модестовна была как всегда права, был немного насильником. Придя с работы, он требовал вкусной еды и приборки. Иногда и вовсе предлагал неприличное: родить ребенка. Давил. Продавливал свои интересы. Поэтому дома Маша все время ощущала давление. Внутренний ребенок, придавленный требованиями, капризничал, требовал любви и баюканья. Но где там! Рядом бухтел Гена, жалуясь на слипшиеся сероватые макароны и беспорядок в квартире. Машины вещи, свисающие с тренажера, стульев, спинок кресел, ручек дверей нещадно его раздражали. Абьюзер!
А вещей у Маши все множилось. Вера Модестовна настоятельно советовала Маше все свои материальные желания срочно выполнять, не экономить на себе. Вещи несли двойную полезность: поднимали убитую Машину самооценку и утешали внутреннего ребенка, которому в свое время чего-то недодали.
Маша, проникшись таким простым способом “полюбить себя”, яростно кинулась по магазинам.
Первым делом она заменила телефон. У нее был довольно скромный, подаренный ей родителями мужа на день рождения, телефончик. Маша его стеснялась. Самооценка, дополнительно попранная таким подарком, уже не подавала признаков жизни.
Тогда Маша, следую заветам гуру психологии, быстренько хапнула самый дорогой смартфон. В честную беспроцентную рассрочку. Стоимость телефона равнялась десяти Машиным библиотечным окладам.
Вера Модестовна похвалила Машу за такой смелый шаг: “не экономьте на себя, Маша, балуйте себя, лелейте, пестуйти и тетешкайте! Вы достойны не просто хорошего. Вы достойны лучшего!”.
Затем Маша, войдя во вкус, купила себе новое колечко, часики, дорогую сумку. Днями паслась она теперь в интернет-магазинах, скупала брендовое шмотье.
Муж Гена весь год копил на отпуск в Турции, эта его копилка как раз пошла на колечко, сумочку и немного шмотья.
Муж, узнав, что копилка похудела до дистрофичности, визжал, как резаный порось. Но Вера Модестовна предупреждала Машу, что так оно и будет, надо не сдаваться, а дать абьюзеру заслуженный отпор.
Очевидно, что здоровье ментального Машиного ребенка подорвано еще во младенчестве. Что взрослая Маша привыкла мириться с наплевательским отношением к себя. Но нужно бороться, здесь требуются последовательность и твердость. Отчего это желания Гены должны иметь большую важность?
“Гоните его, Мария. Он продолжает гнуть линию ваших родителей. Тащит вас на дно. В рабство и созависимость. Вы, Маша, должны испытывать небольшое и приятное чувство вины, если не порадовали себя за день ничем! Заключите себя в кокон безусловной любви, носите себя на руках, признавайтесь себе в любви!”.
Гена в тот период попеременно визжал, обижался, психовал. Детей он больше не хотел, а хотел пойти и побеседовать с Модестовной. Маша тогда встала грудью и Гену на беседу не пустила.
В итоге муж покинул семейное гнездо в момент, довольно тяжелый для Маши. Она тогда решила поменять свой старенький авто на что-то более приличное, что-то более достойное ее. Внутренний ребенок уже радостно потирал ручки. Папа Маши, Иван Иваныч, был готов дочери в покупке помочь, поучаствовать финансово. А Гена, как и положено токсичному супругу, вероломно отказался.
У него вообще после той истории с копилкой как-то перекосилось лицо. Перекосилось, да так и не вернулось обратно, к симметричности. Гена ходил по дому хмурый и перекошенный. Абьюзер этакий.
Вера Модестовна авторитетно советовала Маше уход мужа не оплакивать. Меняется Маша, меняется и ее окружение. Все, что тянет вниз, в абьюз и токсичность, должно отваливаться, как кровосос, которому перекрыли краник с живительной жидкостью.
Правильнее было, конечно же, самой Маше оборвать эти порочные отношения, но коль уж абьюзер оказался проворнее, то что уж теперь.
И предлагала прорабатывать этот случай глубже. Чтобы этот закономерный уход Гены не оставил новых шрамов в душе Марии.
Маша, тем не менее, в тайне грустила по супругу. Гена хоть и был токсом, абьюзером и нарциссом, но все же был полезен в быту, финансах и в вопросах отдыха. Без Гены денег стало совсем жидко, а отдых грозил теперь только дачный, на шестнадцатом километре Васюковского тракта. Среди комаров и гряд с морковью.
С родителями Вера Модестовна предлагала Маше общение прекратить вообще. Это в идеале. Сепарироваться, так сказать.
Маша в целом была бы и не против сепарироваться.
Но положение осложнялось тем, что после развода Маша была вынуждена вернуться на родительскую токсичную жилплощадь.
Гена, как истинный абьюзер, владел своей однушкой единолично. Когда-то давно ему подарила это скромное жилище бабушка.
А потому Маша была вынуждена вернуться к родителям, в атмосферу обесценивания и глобальной нелюбви.
Родители, за годы раздельного проживания с Машей, будто бы увеличились в размерах, а квартирка их почему-то вдруг съежилась.
Маша везде натыкалась то на папу, то на маму. Родители стали медлительными, неповоротливыми и еще более токсичными. Они путались у Маши под ногами, толпились в коридоре, что-то постоянно вещали. Например, рассказывали свои путаные сны или рецепты засолки патиссонов. Предлагали Маше поесть этих патиссонов.
Или вот начать завтракать по утрам. Не кушать булок с изюмом сверх меры на ночь. Лепили, по своему обыкновению, из Маши беспомощное и зависимое существо.
Маше было тесно, хотелось своей личной территории.
Вера Модестовна посоветовала ей проработать свою выученную беспомощность. Разграничить территорию, куда родителям путь категорически был бы закрыт. Бороться за свои границы. отстаивать свое “Я”. Жить с родителями просто соседями, терпеть вынужденное временное сосуществование.
Маша решила не мешкать и пригласила в гости коллегу, тот врезал замок в бывшую “детскую”. Дверь держала всегда закрытой на ключ.
Маша хоть и жила на вражеской территории, но из всех своих малых силенок пыталась быть самостоятельной.
Решительно отказывалась от маминых блинчиков и каши, демонстративно заваривала себе противную быстрорастворимую лапшу.
Даже купила себе в кредит симпатичный красный холодильник, хранила там стратегические лапшичные запасы.
Была самостийна и горда собой.
Мать же, в духе токсичного родительства, вредничала и иногда досаждала Маше всякими хитрыми способами. Перевешивала в ванной ее полотенце, перекладывала зубную щетку, мыла Машины сапоги.
Маша с Верой Модестовной даже разработали специальные фразы для общения с этими престарелыми токсами.
Маша записала эти фразы на клочок бумаги и твердо заучила. Если родители приставали с очередным абьюзом или были как-то по-особенному токсично настроены, то Маша твердила им, как молитву: “Я взрослый человек на четвертом десятке лет, не навязывайте мне ваших точек зрения. Ваши точки зрения достойны уважения, но я, как взрослый человек, имею свое мнение и тоже требую к нему уважения”. Говорила Маша все это скороговоркой, с обязательно отрешенным лицом – Вера Модестовна рекомендовала не кормить вампиров эмоциями.
Отец махал рукой и уходил, мать крестилась.
Работа для Маши и Веры Модестовны предстоит впереди еще серьезная, многолетняя.
Вера, правда, была Маше теперь немного не по карману, но папа в помощи материальной не отказывал, деньги тащил как миленький, по первой же дочкиной просьбе. Видимо, деньгами своими паршивыми пытался загладить токсичную родительскую вину.
Только там, на терапии с Верой Модестовной, Маша понемногу приходила в себя, расправляла крылышки, училась любить себя. готовилась к грядущей сепарации.
Ошибка
