Лида маму свою, Нору Викторовну, никак простить не могла. Не могла – и все тут. Обида застыла тяжелым комом в груди и не давала Лиде дышать свободно. Мама отныне казалась женщиной чужой и неприятной. И хотелось на нее злиться и даже немного презирать.
И вспоминались всякие промахи родительницы, которые она совершила тогда, когда Лида была еще крошечной и беззащитной. Вот, к примеру, Лиде всего двенадцать. И ее в больницу кладут с тяжелой ангиной. А мама, как образец истинного жестокосердия, едет в это время на отдых в Гагры. Она ведь ждала отпуска целый год и ничего отменять не пожелала. Или вот Лиде шесть стукнуло. И она хочет сапожки себе кирзовые. Цена им – медный грош. Но мама ей не берет те сапожки. А Лида падает в магазине от расстройства и головой бьется. А мама уходит равнодушно. Лида лежит на грязном полу универмага и заливается горючими слезами. Все ее обходят, а какой-то дядька орет дурным голосом: щас украду эту девочкууу!
Но ладно те Гагры и сапожки. Как-то пережила, хоть и травмы.
Сейчас же повод для обиды был куда более основательный. Женщина, зовущаяся мамой Лиды, обменяла своего ребенка на постороннего мужика. Совершила предательство. Ребенок – это, собственно, Лида и есть. Хоть ей и двадцать шесть уже. Кто-то скажет – здоровая ведь баба, зачем тебе, Лида, мама вообще сейчас так уж нужна? Сама детей бы родила своих да при муже семейный уют обустраивала, а не к родительнице лезла. Или вон карьеру бы строила. Пусть-ка мама твоя на пороге пятидесятилетия немного женского счастья напоследок получит.
Но Лида такие увещевания в грош не ставила. Старческие гормоны это у мамы, а не счастье. Вот сама Лида, хоть и молода, замуж вовсе не хотела. Сейчас все умные стали – рано не женятся, хомут на шею не напяливают. Да и не было достойных претендентов на руку и сердце Лиды. Парни, которые иногда знакомились с ней, были так себе. Кто рожей не вышел, а кто и кожей. Все – личности недалекие. Попросту – головы порожние.
Характер-то у Лиды с детства жесткий был.
Мама говорила, что в бабушку Дусю Лида пошла этим своим характером непримиримым. А бабушка Дуся ни с кем не церемонилась – с родным сыном вон тридцать лет не общалась, не приняв его выбора супруги. И деда в гроб загнала за десять лет до пенсии. И с соседями не здоровалась – велика честь головам этим порожним. И отца Лиды, зятя никудышного, под зад мешалкой выкорчевала в свое время. Такая вот у них баба Дуся была – кремень и командир. В селе ее звали Конь-Голова. И Лида в нее уродилась – коли что-то скажет, то и спорить с ней не смей. А кровь – она не вода.
И Лида жила-поживала себе одна. Мама ей на окончание института квартиру подарила. Хорошую, с ремонтом и мебелью.
Отделалась от ребенка – скажите вы. И будете правы.
Лида, съехав на квартиру, с мамой связи все равно не теряла – каждый вечер ей звонила и на все выходные в гости приезжала. Нуждалась в материнской любви.
Но ушлая мама, избавившись от Лиды, исхитрилась притащить в осиротевший свой дом мужика по имени Сергей. Мужик этот был чуть младше матери. Шумный, небрежный, с пузом и лысиной. Матери он нравился до ужаса. Тьфу смотреть. Хотя Сергей вообще-то довольно по-дурацки шутил и одеколон у него был противный – пах лесным клопом. Образования высшего Сережа не имел – водил троллейбус. А Лидина мама – филолог в институте. Явный же мезальянс. И вот на это ничтожество мать променяла свою Лиду. Сережа заехал к матери в дом основательно – с трусами и книжками. В углу – гитара его стоит. Во главе стола он теперь сидит – на месте покойной бабы Дуси. Морда самодовольная. Рядом мать порхает – чая ему подливает, хлопочет, как полоумная.
Иногда Сережа приглашал в дом свою дочь от первого брака. Лиду эти гости особенно бесили – чужие люди в их с мамой родном доме. Сережа бренчал на гитаре, дочь его – тощая и некрасивая девица – подвывала про то, как им здорово, что они вот тут все собрались. Мама в улыбке расплывалась.
Лида сплевывала в кулак и хмурилась.
А потом вышел скандал, который глаза Лиде на маму открыл окончательно. Сережа этот занемог. Лежал весь несчастный, жаловался на высокое давление. Было воскресенье – Лида в традиционные гости нагрянула. А Нора Викторовна на нее все шикает и шикает. Громко не кричи, хохочи потише – Сережа мой нуждается в тишине. А Лида вот нуждалась в семейном общении. Я, говорит Лида, вообще-то ваш, мама, ребенок. А вы мне рот затыкаете в родных пенатах. Ребенок я единственный и с детства в душу раненый. Как папенька мой исчез из нашей жизни, так я и пустоту в душе имею. Мне эту рану врачевать можно до конца жизни – и все равно она кровоточить будет. Я, говорит, любви хочу целые океаны. И все равно мне всего мало будет. Все равно воронка зияет. Чувствую себя недолюбленным птенцом. С малолетства ты мне Гаграми и сапожками душу истоптала. А сейчас в дом штаны чужие привела. И штаны эти ранят меня очень. Они украли у меня мать. Пропиши его еще, а лучше наследником заделай. Он, как я вижу, тебе дороже священных уз матери и дитя.
И они немного поругались с мамой. А Сережа лежал и лежал в своем закутке, а потом вдруг выполз из комнаты и давай встревать в их семейные отношения. Я, хрипит Сережа, лист капустный на голове поправляя, мать твою боготворю. Уважаю ее очень как женщину и намерен прожить с ней всю жизнь. А тебе, Лидия, было бы неплохо по месту прописки сейчас унести свои мощи и не раздувать скандала. В доме больной человек. И мать вон ревмя ревет.
А Нора Викторовна Сережу в закуток тащит и говорит, чтоб он не смел ребенка ее обижать и ранить. И плачет в голос. А Сережа из закутка орет, что сейчас уйдет из этого дурдома. А мать его не пускает – рыдает и тонометром опутывает. Лида тоже плачет и про Гагры напоминает. И Сережу гонит. Пусть-ка, кричит, Сережа этот гитару свою забирает и убирается с глаз долой и вон из сердца. Прижился, пустил корни.
И все там меж собой переругались ужасным образом.
И Лида, конечно, в итоге ушла восвояси. И с мамой месяц не общается вообще никак. Хоть Нора Викторовна ей и звонит – пробует отношения отладить. Рыдает ночами в подушку. И Сережа как-то в дверь скребся – небось, прощения просить приходил.
А все – поздно. Лида ультиматум на прощание жесткий обозначила – или пусть вон уходит этот Сережа, или она ей более не дочь. И пусть мать выбор делает сердцем, а не этим своим гормоном.
Ошибка
