Такой башмак сначала носился в приличные места – на работу или в магазин, а потом, когда он потерял товарный вид, стал немодным, был закинут в дальний угол: “будем в этом башмаке в лес ходить или в огороде грязь им месить”.
До леса и огорода так и не дошло. И башмак пыльно морщился за печью, ждал утилизации.
Трагедия Димы была семейного характера. Его облапошили, использовали, а потом изгнали в морозные сумерки. Лишили ребенка, семьи. Эту жизненную драму устроила ему законная жена Анна.
Именно она сначала внушила Диме, что любит его до остановки своего маленького и бедного сердца, потом соблазнила кружевным бюстгальтером, затем сунула ему под нос полосатый тест, а в итоге устроила из его жизни выжженную пустыню.
Пустыня располагалась в крошечной полуторке отчима, где Дима временно проживал.
Сводный брат-подросток, мать, отчим и глухая матушка отчима плотными рядами располагались по углам обиталища.
Тесно, людно, шумно, как в зале ожидания. А тут еще жилец на голову – Дима.
Угла ему, конечно, не нашлось. Дима мигрировал по квартире, как беспокойный суслик, чью нору заливают талые воды.
Чаще всего Дима находил ночлег в узком коридоре. Он был настолько мал, что ноги Димы спали непосредственно в самом коридоре, а голова уже поглядывала тревожные сны где-то в районе кухни. Глухая бабушка, шествуя по ночам в уборную, распростертого спящего Диму всегда боялась. Могла от страха и клюкой его садануть.
Отчим молчал, но недовольно посапывал на Диму.
Мать лебезила перед мужем, крутилась ужом – боялась что сыну Диме укажут на дверь. И Дима пойдет на улицу, подвывая и оглядываясь с надеждой на дверь, как щенок , вытолканный из дома на мороз и погибель.
Ломала Димину жизнь жена Анна, конечно же, не одна. Вся ее семья орудовала в этом направлении слаженной бабьей группировкой. Группировка была боевой, очень эффективной – идеологически подкованной, мобильной, безжалостной к врагу.
Главарем банды была теща, Аида Борисовна. Правой рукой, старпомом, старшая ее дочь Людка. Анна числилась на правах рядового члена.
Аида Борисовна была женщиной элегантного возраста – под шестьдесят. Женщина очень самостоятельная, со своим мнением, общественница.
Теща рано лишилась мужа. Ей тогда и тридцати не исполнилось. Девочка, можно сказать. Муж и отец ее дочек, Петр, оказался редкостным подлецом. Так часто бывает: почти святая женщина, а в паре с ней чудовище.
Столько лет прошло, а Аида Борисовна супруга-подлеца не простила, все помнит, будто вчера было.
Этот ее муж, пес и платяная вошь, вероломно изменил ей. И не абы с кем изменил. А с родной и единственной сестрой Аиды, студенткой Вилениной. Когда все эти вошкания, эти пошлые адюльтеры вскрылись, Аида пришла в глубочайший аффект. Аффект застиг ее на пороге собственной квартиры, куда она явилась поздно вечером, после затянувшегося заседания женсовета.
В ее доме творилось немыслимое – сестра Виленина, томно расстегнув халат и примостившись на подлокотнике кресла, прижимала к своей впалой груди лысеющую голову Пети. Муж Петр сидел в кресле с закрытыми глазами, от страсти лишь выдувая пузырь из слюны.
Аида, видя это безобразие, закричала раненой птицей, кинулась бороться с грехом.
Хлестала подлюку Виленину по красным щечкам.
Подлюка Виленина, вульгарно жамкая на груди халат, писклявым своим голосом верещала, что “это любовь, Ая, пойми! Настоящая, всепоглощающая, единственная на всю жизнь! Любовь, которая все оправдывает! Тебе, сухарю, не понять нашей страсти!”.
И ловко уворачивалась от карающей длани сестры, и шустрой ящеркой пыталась забиться под супружескую кровать Аиды и Пети.
Муж, гадкий перебежчик, тоже получил свое. Он, как выяснилось, был пьян до состояния дровяного сарая. Петя не имел сил и координации забиться под кровать, а потому наполучал всевозможных телесных повреждений. В ответ на тычки и затрещины он лишь сонно крякал и продолжал дуть пузырь.
Позже этот жалкий развратник пытался оправдаться перед обманутой и униженной женой. Противно ныл, что измена, если она и имела место быть, носила характер лишь разовый и случайный. Что Виленину он воспринимает лишь как доброго товарища и студентку. Что и в мыслях женских прелестей никогда не держал! И что если Аида хочет, то пусть его еще раз изобьет до полусмерти, он не против.
Аида Борисовна тогда чудом удержалась от ликвидации плешивого изменника. Просто чудом! Не могла видеть его лживой лысины, виноватых поросячьих глазенок. Не мога и не стала.
Сходила в его НИИ, в местком, накатала жалобу на аморальное поведение супруга. С большим скандалом развелась с прелюбодеем. Запретила ему и близко к детям подходить!
Прелюбодей Петя, подлечив побои, терзаемый виной и непониманием, отбыл к своей маме в деревню. Где и канул в небытие. Говорили, что он там крепко запил и скоро помер.
Аида не жалела подлеца – греховодники все так заканчивают жизненный путь. С сестрой Вилениной они более не общались, никогда. Пересекаясь на обязательных семейных сходках – свадьбах или поминках – демонстративно отворачивались друг от друга, делали каменные лица.
На личной своей жизни, то есть любовных отношениях с противоположным полом, Аида поставила жирнейший крест. Противен отныне ей был даже один вид мужских штанов. Ходят тут, трясут штанами своими этими, кобели этакие. Лживые и похотливые зверушки – ничего святого за душой! Все мужики казались Аиде подлыми. А еще примитивными, как тихоходки. Все-все они, без исключения, думают лишь об одном.
Суровым стал и внешний вид Аиды: глубокая продольная складка на лбу, тяжелый взгляд, поджатые губы.
Аида Борисовна трудилась в школе. Ученики называли ее Данте. И боялись до ночных кошмаров.
Девочек своих Аида воспитывала в строгости. Про папашу, бросившего их среди бурного океана жизни, рубила правду-матку: променял семью на молодой кус мяса. Детей, кровиночек своих, сменил на сомнительные прелести тети Виленины. Слетелся на ее рахитичное тельце, как мотылек на свет лампы. И сгорел в огне страсти.
Дочери, Анна и Людмила, сызмальства называли папу “козлом”. Клялись, что как только вырастут и наберутся сил, то непременно плюнут в наглые глаза бати. Вместе подойдут и плюнут. А он, батя, пусть потом кусает локти – каких детей лишился. Красавиц, умниц! Они и фамилию поменяют на мамину. Станут обе Кроликовыми. Нечего чужой род прославлять!
С юношами Аида Борисовна девочкам знаться запрещала – мысли у них грязные, а руки нахальные. И ладно бы одни только руки!
Самый приличный мужик, артист или космонавт какой, мизинца самой дрянной бабы не стоит, поверьте. Под этим лозунгом и жили.
Потом Анна, младшая дочь, пошла по стопам всех глупых женщин – связалась с мужиком. Этот Аннин мужик был с ее работы, из домоуправления. Трудился сантехником. Плохо трудился, Аида Борисовна уточняла. И вот на него, чумазого, Анна посмотрела по-особенному: ей уже тридцать, хочется отношений.
Старшая, Люда, была умнее. С мужчинами дел не имела, бредила педагогическим новаторством. Работал в той же школе, что и Аида Борисовна. Мужиков видела только издалека, мельком и равнодушно.
Анна, смущаясь и заикаясь, рассказала Аиде Борисовне, что избранник ее – мужчина серьезнейший, настроен поучаствовать в их домашней подтекающей сантехнике, поприкладывать, так сказать, мужскую руку в быту.
Аида Борисовна посоветовала Анне интенсивнее поприкладывать свою голову к стене, а не чушь нести. Зачем им тут Дима? Будет по дому шнырять, носками пованивать, кастрюли опустошать, гегемонию свою всем навязывать.
И если ей, Аньке, так уж приспичило греховодничать и порастать половыми инфекциями, то пусть она собирает свои вещи и уходит на все четыре стороны.
Раскраснелась, разбушевалась Аида Борисовна: “падшая женщина ты, Анна. Генетика твоя хромает потому что. Как только земля вас, гейш недобитых, носит?”.
Сестра Людмила сурово пообещала Анну проклясть.
Анна, рыдая и падая на колени, призналась: есть обременение, пощадите, хочу разрешиться в законном браке.
Диму вынужденно впустили в дом. Аида Борисовна прямо на пороге строго уточнила у него семейное древо, образование и оклад. Жених оказался пустячным: ни кола, ни двора, младше Анны на десять лет.
Поженились молодые тихо и скромно.
Дима перебрался к жене примаком. Вернее, перебрался он к Аиде Борисовне. Но и к Анне тоже. Молодоженам отвели просторную проходную комнату – залу. В углу “залы” стояло брачное ложе – колченогая софа. Дима, ежась на этой софе, постоянно чувствовал себя редким зверем гуанако из зоопарка. Теща и свояченица постоянно нарушали их супружеское уединение. Бесконечно шествовали мимо софы, поглядывали на Диму, скрюченного под одеялом. Особенно бесила теща. Ночами темными она кралась к тумбочке в комнате молодоженов. В заветной той тумбочке хранились необходимые срочно лекарства, журналы, принадлежности для вязания, очки, тонометры, термометры, глюкометры. Дима порой просыпался от того, что теща, в байковой теплой ночнушке и с глюкометром в руках, нахмурившись замирала у софы – смотрела на зятя тяжело, неодобрительно.
Ровно в шесть утра Аида Борисовна входила к молодоженам, включала свет: “вставай, Анна, готовь завтраки, семья у тебя! Семья твоя, говорю, вон глазами лупает, жрать, наверное, хочет, иди кухарничай, не лежи Обломовым…”.
Анна понуро вставала, накидывала застиранный халат, плелась на кухню. Молодожен Дима трескал ее пересоленную овсянку и надеялся на какое-то улучшение положения.
Через положенных полгода родился сын Кеша. К Кеше Диму не подпускали, предлагали для начала заменить руки-крюки на что-то более функциональное, а потом уж и лезть к маленькому. Теща выдвигала дополнительное требование: справку о том, что Дима не носит в себе страшные бациллы.
Роль же ему отводилась простая и немного унизительная: холуй. Принеси, унеси, подотри, отвези, привези, дотащи, передвинь, постирай, помой, подрай, пополощи. Дима холуйствовал вечерами, после работы. Если холуйствовал не особо усердно, мог и по горбушке веником получить. Аида Борисовна имела решительную и тяжелую руку.
Из общей проходной комнаты Анна с Кешей, в целях обеспечение комфорта, переехали в будуар тещи.
Сама теща, кряхтя и притворно возмущаясь, переместилась на бывшую софу молодоженов. Кешу, несмотря на принадлежность его к мужскому лживому племени, Аида Борисовна полюбила всей душой.
Диме разрешали спать в кухне, на чьей-то подростковой раскладушке. Будто Дима и не был мужчиной и отцом Кеши, а был древней старухой, которую из жалости кладут спать на сундук.
По кухне, с наступлением темноты, шастали полчища тараканов, пованивали из ведра Кешины обгаженные памперсы. Диму тараканы воспринимали, видимо, как естественный рельеф: гроздями падали на него сверху, смело носились по нему табунками. Дима опасался, что однажды особо наглый таракан заберется ему в ухо и поселится там навсегда. На ночь он затыкал уши ватой.
Анна тем временем отчуждалась. Иногда за целый день они с Димой не перекидывались и парой слов. Анна и Аида тетешкали Кешу. Людмила разрабатывала особую методу для одаренных детей, прицеливалась развить в Кеше вундеркинда.
Аида Борисовна все чаще обращалась к Диме немного неуважительно: “приживалка голозадая”.
Если Дима просил хоть грамм уважения к своему человеческому достоинству, то теща требовала, чтобы и Дима поимел уважение к ее годам. Например, убрал бы свой козлиный дух с чужой жилплощади.
Все Димины нехитрые вещицы стояли теперь в большой клетчатой сумке у порога. Будто Дима зашел на минутку, и вот уже уходит, до свидания.
Аида Борисовна, в минуты досуга, развлекалась звонками многочисленным своим родственникам и подругам. Красочно и эмоционально рассказывала про Диму: жрет много, уборную посещает не метко, денег от него, недоразумения этого, Анна не видит, Кеша горе-производителя не уважает, уросит до потнички на шейке, стоит Диме только в подъезд зайти.
Гнать его, конечно, надо.
Эти телефонные переговоры теща вела всегда при Диме – пусть слушает.
Приглашала Аида Борисовна и батюшку – квартиру почистить от зятя.
И бывших коллег приглашала. Педагогический коллектив, попив чаю с тортом, пристыживал Диму, требовал стать уже настоящим мужчиной – зарабатывать, нести ответственность, обеспечивать семью. Либо очистить помещение.
Дима как бы и хотел уже его, помещение это, очистить, но очищаться было пока не в куда. Да и Кеша тут. Растет, умнеет. Уже ласково зовёт папу “кака”: понимает, что папка в сфере сантехники трудится.
Дальше – больше. Аида Борисовна, будто бес в нее вселился, моду взяла бросаться на Диму физически при любой незначительной ссоре – хлестать его по сутулой горбушке, выдирать волосы. Надоел! Докука!
Жена Анна в эти драматичные моменты отмалчивалась. Если была не в настроении, то переставала отмалчиваться, могла и помочь маме.
Однажды теща даже выгнала Диму из дома. Натурально взяла за шкирку и вывела. В одной руке у нее был Дима, а в другой болталась клетчатая сумка с его трусами и зимними сапогами.
Дима пытался уцепиться за дверной косяк, удержаться в лоне семьи, но случайно ущипнул тещу за толстую ляжку. Теща взвыла сиреной и потребовала вызывать срочно наряд милиции: “Анька, он у тебя точно маньяк, помяни мое слово!”.
Людка, причитая, кинулась к телефону: “пенсионерку убивают!”.
Приехала милиция. Посмеялась, Диму из подъезда проводила, уехала: сами разбирайтесь.
Дима к Анне после этого крайнего унижения не вернулся. То есть, он попробовал, конечно, вернуться – сунулся в квартиру, но ему не открыли. Ни через час, ни через десять.
Дима тогда уехал к матери – тесниться и надоедать. Ждал, что Анька одумается, позвонит, будет умолять вернуться. А он-то еще и подумает – возвращаться ли в это змеиное логово или нет. Помолчит в трубку, понакаляет обстановочку.
Но время шло, а Анька не звонила. Понятно, цену набивает.
Иногда он представлял, как внезапно станет зарабатывать бешеные деньги. И тогда он сможет снять уютную и удобную для жизни квартиру. И приведет туда Аньку с Кешей. И они будут жить так, как положено нормальной семье, в любви и уважении. Даже импульсивно хватался за газетку с объявлениями, судорожно обводил варианты интересного трудоустройства.
К утру запал утихал. Родные пенаты казались вовсе не худшим вариантом. И бабушка клюкой стала не так интенсивно размахивать. А тараканов у них и вовсе нет.
