К тридцати годам Олеська Кривова спилась окончательно и бесповоротно. Ее бывшие многочисленные подружки и знакомые, видя теперешнюю Олеську, мысленно оценивали: “опустилась баба совсем”.
С Кривовой общаться им было неприятно и немного страшно: от Олеськи несло перегаром и она могла неожиданно попросить денег в долг. Тогда приходилось юлить и как-то аккуратно отказывать, уворачиваясь от густого амбре.
В юности эта Олеська была вполне себе ничего, а вот посмотрите-ка, во что превратилась. Фигура поплывшая, морда отечная, позорные треники морщатся на заду, из китайских пластиковых тапок торчат немытые пальцы. Фу, а не Олеська. Такими только двоечниц пугать.
Сама Олеся свое превращение из прекрасной и веселой барышни в испитое нечто объясняла просто и равнодушно: жизнь доканала.
История жизни Олеськи была полна редких взлетов и многочисленных падений.
Когда-то давно ее, четырнадцатилетнюю, родители вероломно кинули на бабку Клашу. Бросили и испарились.
Произошло это неожиданно и очень обидно. А начиналось интересно, с надеждами и планами.
В тот год отец Олеськи, Гошка Кривов, продал отцовское наследство: дом и хозяйство. Дом у отца был солидный, коров и овец дед Кривак держал не по одной голове. Но помер вот. Наследник единственный – сын Гошка.
Супруги Кривовы, простые сельские труженики, решили заделаться горожанами.
Покинуть деревню свою Горшки, податься в город. Чтобы нужник под боком и вода из крана постоянно. Чтобы телевизор по вечерам и никаких огородов, стаек, отелов, окотов и тому подобного.
Захотелось Кривовым комфорта и немного культуры. Имеют люди право.
Гошка Кривов все провернул грамотно.
Помимо родовой Кривовской вотчины он продал и свою личную избенку, где жил с женой и ребятами. Даже на небольшое Гошкино жилище с косыми заборами и огородом, густо поросшим гусятником, нашлись какие-то несчастные желающие.
Сгоняли Кривовы и в райцентр, всего-то три часа электричкой, выбрали будущие хоромы.
Денег хватало на небольшую квартиру – однокомнатную, темноватую, сыроватую, немного на выселках. Ремонта минимум: чуть пол подлатать, немного потолок подбелить, стекла в окна вставить, стены замазать, двери на место воткнуть, унитаз докупить. Мелочи!
Зато будет теплый туалет. Ванная с горячей водой почти круглый год. Живи и радуйся, получай удовольствие и культурный досуг.
Георгий и с работой легко вопрос решил – договорился в кочегары. Кочегарка непосредственно рядом с домом будущим.
Лопатой намахался, в ванной пот трудовой обмыл и на диван бегом, кино спокойно смотришь. Сущий элизиум.
Кривовы одной рукой реализовывали деревенскую недвижимость, другой паковали узлы: бегом из колхоза обрыдшего в райцентр, в уют и тепло панельной пятиэтажки. “На этаже”. Так называли деревенские городскую комфортную жизнь.
Вера Кривова, мать Олеськи, заранее соседей всех поочередно обошла, попрощалась со всеми на веки вечные.
Где-то искренне шмыгала носом: “Любааа, да как же я без тебя? В гости с Петей приезжайте, не забывайте нас, в ванне помоетесь хоть или постираете бельишко-то, Любаа…”.
Где-то язвительно похихикала: “и вам счастливо оставаться, нужники ваши сами себя не вычерпнут, прощайте навсегда, дорогие соседушки!”.
Гошка, все распродав и собрав наличность в большую спортивную сумку с надписью “Турнир”, поехал городские хоромы оформлять. Дело ответственное. Теща его на прощание даже перекрестила.
Вера с мужем тоже бы поехала, но приболел младший ребенок, сын Пашка. Вера посокрушалась, поорала на сопливящего Пашку, но дома осталась.
Жили Кривовы тогда у бабки Клаши, Безручихи, матери Веры.
Безручиха, стоит отметить, гостями этими несколько тяготилась. И причины были на то некоторые.
Внук Павлик орал круглосуточно, требуя то звезду, то Луну, то конем скакать по кроватям, то ходить по потолкам.
Иногда ему надоедало орать, и он, схватив полено, начинал гоняться за старшей сестрой, крича при это что-то про неведомую “бузыгу”.
Олеська, хоть и была уже взрослой девицей, с визгом бегала по дому: Павлик, догнав, поленом мог и по хребтине долбануть. Случалось ведь уже и такое.
Мать раздраженно покрикивала на Олеську. Павлик, чувствуя поддержку, входил в раж, начинал гонять поленом не только Олеську, но и замахиваться на родную бабку Клашу.
Заканчивалось все одинаково: Павлик получал наконец-то подзатыльника от матери, мать с бабкой начинали громко выяснять отношения.
Олеська, получив и от матери, и от Павлика, и от бабки, сидела тихой мышью в углу. Пыталась учить уроки.
Долгожданной же квартиры “на этажах” в итоге не случилось. Вмешался злой рок.
Глава семейства Кривовых был как-то хитро обокраден в городе. Очнулся он в больничном парке, под осиной. С разбитым лбом, без ботинок и отчего-то в чужой бабьей кофте на пуговицах.
Как так вышло Гошка Кривов вспомнить не мог, сколько не пыжился. Он смутно помнил, что по пути в контору встретился (случайно!) с возлюбленной молодости своей.
Любовь звали Галиной. Галина позвала Гошу в гости, вспрыснуть встречу, вспомнить счастливые дни молодости. А наутро, с легкой головой, идти и недвижимость уже оформлять.
Они точно вспрыснули встречу, наверняка что-то повспоминали из легкой и приятной молодости, а далее наступала кромешная темнота. Будто кто-то в памяти Гоши выключил свет: спите, дорогой Георгий Иваныч, добрых вам снов и всего самого наилучшего.
Далее Георгий Иваныч проявил почему-то возмутительную несознательность и даже, местами, супружескую трусость и слабость характера.
Вместо срочного телеграфирования жене о возникшей проблеме с финансами, супруг предпочел пропасть без объяснений. Почти что без вести. Был человек и исчез, ищите ветра в поле.
Скорбный путь Гоши лежал, конечно, не в пучину речную, а к давешней Галине.
Чувства, ранее горевшие меж ними, неожиданно вспыхнули вновь. То ли от удара в лоб, то ли от того, что Галина и правда была женщиной крайне притягательной. Сладкой, как патока.
Георгий решил сантиментов по сумке “Турнир” не разводить, а резко изменить свою судьбу: отдал Галине сердце и руку, переехал в ее уютную квартиру, поступил в кочегары. Мать Гали была глухой и доброй, чем выгодно отличалась от скандалистки Безручихи.
А прошлое надо забыть, пусть оно, это прошлое, как-то тоже свою судьбу устраивает.
Мать Олеськи всю ту неделю, пока супруг настраивал личную жизнь с молодой невестой, рвала и метала.
Иногда внезапно рыдала в голосину.
Иногда накидывалась с кулаками на Олеську. Выяснялось, что это именно она, Олеська, повинна во всей этой грустной истории с пропавшим бесследно отцом. Если бы мать той Олеськой не забеременела пятнадцать лет назад, то в жизни бы за Гошку Кривого не пошла. Дурак батя твой в молодости был, редкий дурак!
Мать моталась в город, ходила в милицию, самостоятельно прочесывала парки и пивнушки, опрашивала население. На всех посматривала подозрительно, но с надеждой.
В итоге, подхватив сопливого Павлика, Вера нагрянула в квартиру продавца. Неслучившимся продавцом был глубокий пенсионер Ананий Аркадьич.
Мать подозрительно смотрела на Анания: эта ушлая ветошь вполне могла облапошить Гошку, а то и по голове чем пристукнуть. Или урок каких нанять, нынче и за меньшее убивают. Вера Аркадьича даже за грудки брала в несколько заходов: дед держался партизаном, преступления своего не признавал. Сжав губы он на все отрицательно мотал головой.
Вера требовательно хмурилась: колись, шельма. Смотри в чистые глаза сироты (тут Вера трясла Павликом под носом деда) и колись, жиган трухлявый. Жиган был нем. Возможно, он не понимал сути происходящего, а может и просто целенаправленно косил под дурака.
Вера с Павликом поселилась у Анания – так было сподручнее супруга искать, с дитем малым из деревни по электричка не наездишься.
Дед сначала тихо возмущался, а потом ничего, привык. Квартиру продавать передумал. Даже “спокойной ночи” жильцам начал желать. Павлику костылями своими давал играть. Павлик и с дедом в догонялки играть рвался. Если дед бежал медленно, мог и по хребтине костылем отхватить. Обычно этот маневр добавлял деду Ананию скорости и задору.
Спали, опять же, гуртом. Веруня с Павликом на дедовом топчане, Ананий Аркадьич тут же на полу, на матрасе.
Сдружились. И Ананий не так уж стар был, как выяснилось, было в нем еще душевных сил и пороха чуть отложено.
Как-то вот так все и устроилось.
Кривовы свою ячейку общества раздробили, но не кинулись в шатания и разброд, а связали себя узами новых крепких городских браков.
Пострадавшая сторона была одна: Олеська.
Она осталась жить в Горшках, с бабкой Безручихой.
А куда ее, дебелую девать? Вот, к бабке Клаве разве что и девать. Отец днями лопатой машет. Ночами Галку, молодую жену, стережет.
Мать за Ананием смотрит – не мальчик ей, чай, достался, непрерывный догляд за ним нужен. А то, не ровен час, Павлик дедушку нагонит. Бывало такое уже, еле Аркадьича в тот раз откачали. Бригадой откачивали.
Так прошло два года.
Олеська купалась в бабкином недовольстве. Она поочередно была то “кобылой”, “то телкой здоровой”, а то и “куском идиотины”. Бабка Клаша жадна была – капусты с гряды не выпросишь. Жила Олеська впроголодь тогда.
Унылые Горшки давили безысходностью: бежать, бежать.
Как только радостно прозвенел последний звонок, а выпускникам открыли широкую и светлую дорогу будущей взрослой жизни, Олеську бабка попросила жилплощадь освободить от своего присутствия.
Внучка споро покидала в пластиковый пакет нехитрый свой скарб и отбыла в райцентр.
Там родители, Павлик и новая жизнь. Без “куска идиотины”, попреканий куском хлеба, серости деревни и убогостью быта.
Городишко, тем не менее, встретил ее неприветливо.
Мама неожиданно была вновь беременна.
Ее супруга Анания сразили одновременно деменция и недержание.
Брат Павлик распоясался и начал бродяжничать.
Папина жена, грудастая Галина, Олеську на порог дома не пустила: нечего ходить, тут семейный дом, ходят всякие, потом кофты с пуговицами пропадают.
Олеська пошла работать в кафе, официанткой. Жила по подружкам и съемным углам.
Вообще, неплохо она тогда жила, сама себе хозяйка. Подружки были веселые, а в молодости комфорт – понятие относительное. Олеську не пугали ни тараканы, стадом бегающие по потолкам съемных хибарок, ни отсутствие постельного белья или тишины по ночам. Соседки, да и сама Олеська, жили бурной молодой жизнью.
Хозяин кафе, Вачаган, платил им два раза в месяц скромную зарплату. Вачаган был жадным и истеричным, как баба. Он водил в кафе бесконечных своих родственников – с ними девочкам положено быть особенно обходительными и не приносить разбавленный алкоголь.
Официантки жили с чаевых, не с зарплаты.
К ним в кафе приходили молодые наглые ребята – “блатные”. Одни уже освободились, другие только собирались заехать. Приходили каждый вечер, большими компаниями. Серьезными, хмурыми или шумными, веселыми. Давали, как правило, очень щедро, хотя могли позволить себе лишнего: ухватить официантку за выдающиеся части тела или вслух обсудить их женские достоинства.
Олеська умела находить с этими ребятами общий язык. Жизнь с бабкой Безручихой закалила ее и развила коммуникативные навыки донельзя. Олеську не брали ни хамство, ни сомнительные комплименты. Вежливая, улыбчивая, обходительная. Не лебезящая перед гостями, а подающая блюда и напитки с достоинством. Олесей любовались.
В тот период жизни она дышала полной грудью. Покупала себе еду какую хочешь. Одежду шила себе сама – все необычное было у Олеськи, модное, как в журналах. То шляпу соорудит, то узкую юбку сошьет, то пиджак с огромными плечами.
Про деревню она вспоминала с содроганием.
Потом в жизни Олеськи появился и вовсе подарок небес. Гена, Генаша, Геночка. Главный мужчина в жизни. Свет в окне. Луч света.
Генаша был женат и старше ее лет на десять. Познакомились в кафе. Олесю он боготворил, назвал “Лесенком” и “малышом”.
Разводиться Генаша, как любой нормальный мужчина, конечно, не собирался. В его семье были дети, сразу двое: маленький и совсем маленький. Этих детей Гена бросать не хотел, любил их до самозабвения.
Но и Лесенка любил. И тоже до самозабвения. Говорил, что сердце у него огромное, бычье, туда много помещается – и дети, и Олеська, и еще задел имеется. Намекал на еще детей.
Гена был при деньгах, торговал мясом. Честный бизнесмен. Его семья жила в большом кирпичном доме, у него, одного из первых в их городе, появилась машина-иномарка. Генаша был щедр с Олеськой, денег давал много, не жадничал. Водил по ресторанам, снимал ей квартиру, купил подержанную “Ладу”, планировал свозить в Анапу или Геленджик.
Олеська тогда ушла от Вачагана в новый ресторан. Ушла не официанткой, а администратором. Карьера и любовь, что может быть лучше?
В тот момент неожиданно появился папенька Олесин, Георгий.
В семье у него обстановка неожиданно накалилась до состояния земного ядра. Дети Галины, а их у нее было двое, как-то разом вернулись: кто из тюрьмы, а кто из поселения.
Новый папа Гоша им отчего-то сразу не приглянулся: жрет много, моется долго, мамку мало уважает, к ним, детям, без должного почтения. И папу Гошу выставили за дверь.
Галина лишь в окно ему махнула рукой и утерла слезу. Спорить с сыновьями она не решалась.
Папенька, лишенный крыши над головой, очень просился пожить в квартиру к Олеське. Генаша был против.
Олеська блудного папу жалела, а потому на деньги, которые давал ей Гена, снимала родителю угол в частном доме где-то на окраине городка.
Папа Гоша Олеську полюбил заново, называла “доця”, гладил по голове.
Будто и не было между ними глубокой пропасти в виде крепкой, обшитой дерматином, двери в квартире Галины.
Папа зачастил в гости, заходил и в ресторан. Там Олеська усаживала дорогого гостя за лучший стол, угощала неразбавленным алкоголем, салатом Оливье и заливным языком.
Папенька обедал и ужинал. Иногда, расчувствовавшись, горько плакал. Вспоминал годы вынужденной разлуки с ребенком. Бил себя в грудь кулаком: в меня ты, Олеся, пошла. Мой стержень, мой характер! Будет с тебя толк, доця!
Иногда танцевал. Иногда его, пьяненького, Олеська вела к себе – пусть отмоется да отоспится в хороших условиях.
Появилась и Олесина мама.
Пришла мама Вера не одна, а с небольшой девочкой, похожей на Олеську. Стыдливо зашла мама в ресторан: здравствуй, доча, я вернулась, мама теперь будет всегда рядом.
Как выяснилось, дела и у матери шли кувырком.
Олеся слушала мать и утирала слезы. То себе утрет, то маме, то Ксении носик вытрет.
Павлик превратился в буйного подростка. Он воровал дома вещи и ночевал в канавах. По нему в тоске рыдала мачехиными слезами колония.
Младший ребенок, диатезная девочка Ксения, сидела бессловесной чучелкой на материнских коленях.
Муж Ананий отбыл в мир иной, напоследок завещая свою несчастную однушку дочери от первого брака.
Вера дни и ночи проводила теперь в судах – боролась за свое, не чужое! Кто за Ананием горшки выносил да мясо ему, беззубому шельме, жевал? Уж никак не дочь от первого брака, а она, Вера.
Оттого и не работала ни дня. А теперь ни средств к существованию, ни жилья. Хоть к Павлику в канаву просись, хоть самоубивайся, Ксению сироти.
Олеське было жалко и мать, которая была похожа на пожилую усталую женщину, и Павлика, который выбрал дурную и узкую жизненную дорожку. И бессловесную пятилетнюю Ксению, у которой капало с носа. Олеська не поняла, то ли Ксения так беззвучно плакала, то ли у нее просто был такой вот текущий больной нос.
На деньги Гены Олеська сняла комнату и для матери с чадами. Ни в канаву же их.
Семья Кривовых воссоединилась. Олеська отныне чувствовала, что она здесь старшая, главная, связующее звено, которое ответственно за благополучие всех. И в душу ее пришел покой. И стало как-то светлее и правильнее жить. Она и Гену с семьей познакомила.
Помогала им. И продуктов привезет, и лекарств. И Павлику магнитофон, и Ксении платочков.
А потом Гена скоропостижно умер. У него случился инсульт. Олеська рыдала бесконечно. Слезы текли у нее без отдыха и перерыва целый месяц. Нос был всегда мокрый, как у единоутробной сестры Ксении.
С ресторана ее поперли – смотреть на красный нос и заплаканные глаза руководству надоело. Люди отдыхать душой приходят, им атмосфера нужна.
Квартиру, которую Гена снимал для нее, Олесе пришлось покинуть. Родственников содержать она больше не могла. Мать фыркнула и заявила почему-то, что Олеська вообще-то “отрезанный ломоть” и они, родители, в ее подачках не нуждались никогда. Отец не фыркал, а молчал, по голове не гладил, “доцей” не называл.
Мать и отец вообще как-то неожиданно спелись, вспомнили былое. Начали жить вместе и уехали в деревню, в родные Горшки.
Бабка Безручиха отбыла на постоянное место жительство на деревенское кладбище, освободив просторный свой дом для следующих жильцов.
Павлик в Горшках быстро освоил добычу металла по соседским домохозяйствам.
Бессловесная Ксения стала еще тише и незаметнее.
Олеська же, проводив родственников, пошла в кафе обычной официанткой. Это кафе было тематическим, здесь проводили поминальные обеды.
Водка и слезы текли рекой круглосуточно. Текли у посетителей, текли и у самой Олеськи. Ей все время вспоминался Гена. Как они познакомились, как он ее любил, как она мечтала о ребенке от Генаши – в сердце его же бычьем и задел имелся.
Олеська могла позволить себе выпить прямо на работе – к окончанию рабочего дня там все равно все были пьяны и печальны.
Олеська не бросалась в глаза, не выделялась на общем фоне.
Дома она только пила и спала. Шить красивое, наряжаться было больше ни к чему.
Подарков небес больше не было.
Спустя год встретился ей обычный земной мужчина. Далеко не Гена, даже не подобие его. Скромный труженик склада по имени Серега.
Серега с уважением относился к Олеськиному желанию напиваться до беспамятства. Впадать в это блаженное состояние они начали вместе. Олеська ушла из кафе, сожитель запретил ей работать, ревновал к печальным посетителям.
Иногда Олеська приезжает в родную деревню, к родителям.
Кривовы жили так, будто и не было в их жизни разлук и предательств. Ходили везде парой. Дружно трудились на огороде. Говорили, что в городе, “на этаже”, одни тунеядцы живут. А настоящая жизнь здесь, в Горшках. Олеська согласно кивала.
