А потом Люся ушла. Ушла очень скромно. Прихватила с собой лишь то, с чем, собственно, и пришла к Игорю – пару трусов и какой-то учебник по педагогике.

Жениться с Люсей официально Игорь не хотел категорически.

У него уже был когда-то законный брак. Ошибка молодости. Десять лет жизни псу под репейный хвост, а не брак.

Его бывшая жена, Нинка, при разводе оттяпала у него половину квартиры, а также истребовала алиментов на совместную дочь. Распилу подлежала и старая “ВАЗ 2109” Игоря и это была его отдельная боль.

Они ожесточенно, сверкая белыми от ненависти глазами, делили драные простыни, занавески, колченогие табуреты. И даже мешок сахара делили.

Дочь Галю не делили. Игорь был полностью согласен на то, чтобы ребенок жил со своей матерью. Хватит с него и алиментов.

После судов и нервотрепки Игорь чувствовал себя и обокраденным, и озлобленным на весь женский род.

Все бабы – алчные, лицемерные и эгоистичные существа.

Он твердо решил – никогда более. Никаких браков, никаких ЗАГСов, никаких дележей, никакого госучастия в его интимной жизни. Никогда.

Брак – это рабство для мужиков. Изворотливые самки сначала завлекают несчастного мужчину в силки своими сомнительными прелестями, а потом нагло высасывают из него кровь и финансы, прикрываясь слабостью и потомством.

Стреноженный самец выполняет противоестественную для него роль – убивается на благо посторонней женщины, а потом, упахавшись, гибнет от инфаркта в самом расцвете лет. А государство только поощряет эти узаконенные убийства – обложило мужиков со всех сторон: служи, женись, сдохни или останься с голым задом.

Это пусть всякие дураки теперь женятся. А он, Игорь, будет свободным, как птица в полете. Гордый орел. Свободолюбивый леопард. Одинокий волк.

Бывшая его жена Нинка, оказалась, как это обычно и бывает, оборотнем в платье с белым вязаным воротничком.

Нинка была моложе его на десять лет. Наивный очкастенький кукушонок из интеллигентной семьи. Удушливо краснела при случайном его матерном слове. Долго звала Игоря на “вы”. Стеснялась при нем уборную посещать, терпела, жалась. Служила архивариусом.

Хотелось эту юную и жмущуюся Нинку воспитывать. Покровительственно поучать, открывать ей настоящую жизнь, быть для нее первооткрывателем. Лепить из Нинки свою Галатею: чтобы тапки носила, в рот ему смотрела. Уважала чтобы.

До официального предложения брака Нинка не давала Игорю и в щеку себя поцеловать. Отодвигалась и смущенно шептала: “Игоряша, давайте обождем поцелуи дарить, я не готова пока к ним, не настроена на близость”.

Синий получулок. Игорю она казалось чистой-чистой. Как родниковая вода, как слеза дитяти. На таких девушках можно жениться.

Впрочем, про родники и невинное дитятю было немного ложью.

Нинка неожиданно досталась ему не девушкой.

В их первую брачную ночь, молодая, падая на колени и давясь рыданиями, призналась, что у нее все же имелся однажды какой-то поклонник. Это ухажер как-то очень трагически погиб сразу же после первого их раза. Нина тогда тоже хотела трагически погибнуть, но что-то ей в итоге помешало.

А потом разочарования от сущности жены пошли на него лавиной.

За десять лет брака хрупкая Нинка видоизменилась в неприятную женщину в мятом халате. Крикливую. стервозную, эгоцентричную.

Все эти годы она отвратным образом заботилась об Игоре.

Но требовала денег, внимания и помощи в быту. Не получая требуемого, звала мужа некрасивым словом “ослина”. Иногда, когда он особенно был ей неприятен, называла “скотобазой”.

Через девять месяцев после женитьбы у них родилась дочь Галя. Жена назвала дочь Галей в честь своей мамы. Дочь была похожа на тещу поразительно. Будто теща вдруг клонировалась прямо у них в кровати. И теперь надо было ее, эту маленькую тещу, как-то любить.

Галя вовсе не скрепила их брак, а наоборот.

Нинка вдруг забыла, что Игорь глава, первооткрыватель и Пигмалион.

Она видела в нем мужика-неудачника, который мало зарабатывает.

Недоделанного отца, который не помнит в какой детсад ходит дочь.

Игорь видел в жене лишь открытую жадную пасть: дай, дай, денег дай, внимания дай, времени дай, все дай мне и поди вон, ослина этакая.

Спасался Игорь тогда только друзьями и бабенками на стороне. Это как-то скрашивало жизнь, было его отдушиной.

И они почти десять лет жили в таком вот противостоянии.

Игоря это даже бодрило. Будто играешь в войнушку, а Нинка там главный фашист.

После развода ему даже некоторое время будет не хватать привычных скандалов и он начнет собачиться с соседями и коллегами.

Потом Нинка, как самая последняя гадина, подала на развод и раздел имущества.

Он тогда даже всерьез запил. Дело было, конечно, не в разбитом мужском сердце. Самолюбие его было очень уязвлено. Самое паршивое в истории – гадюка Нинка ушла и не к другому мужику, как делают все эти бабы, а просто ушла. Настолько он ей был противен.

А если бы ушла к мужику, можно было бы всем рассказывать про измены и презрительный пинок, которым он наградил Нинку на прощание, как женщину непотребную, предавшую семью.

Но Игорю все равно тогда очень сочувствовали товарищи. Еще бы – ребенка лишили, на алименты посадили.

С дочкой Галей он, впрочем, не общался. Пусть дочь подрастет и скажет мамочке “спасибо” за это.

После развода пил почти полгода. Водил домой девок, иногда за деньги водил – лечил пошатнувшееся самолюбие.

А потом он встретил Люсю.

Ей восемнадцать. Ему – сорок три. Идеальная разница! Опыт и юность, воля и наивность, седина и румянец, сила и слабость.

Тетки-ровесницы казались Игорю древними старухами. И зады у них обвисли уже, и грудь одряблела, и лица поплыли некрасиво.

То ли дело Люся.

Прежде всего ему она нравилась тем, что была упруга телом. И совсем не была похожа на Нинку. Была даже полной ее противоположностью.

Познакомились они очень романтично – в плацкартном вагоне поезда. Он ехал из командировки, а она в город на учебу из своего Кукуево.

Сидели рядом, вдыхали ароматы чьей-то прокисшей снеди и табака из тамбура.

Рядом с ними бесконечно возилась толстая тетка. Суетливо перекладывала свои кули, жамкала в руках телефон. Каждому своему телефонному абоненту тетка громко рассказывала о том, как удачно ей прооперировали катаракту.

Эта довольная медициной женщина раздражала Игоря. Все копошилась, все трындела, все попахивала вареным яйцом из куля. А главное – мешала Игорю разглядывать Люсю.

Он сначала заметил ее колени, а только потом лицо. Лицо, как и колени, оказались вполне ничего, милыми. Простоватыми, отдающими Кукуево, но страшно манящими.

Он подал Люсе комковатый матрас, принес ей чай “Индус” – был джентльменом.

Люся все время тогда хихикала. Игорь даже пристальнее посмотрел – не дурочка ли она, часом? Но Люся была не дурочкой, просто стеснялась, не привыкла получать такие ухаживания от мужчин.

У Люси были зашитые колготки и побитые сапожки со сломанным замком. Она булавкой закрепила молнию на сапоге и сейчас, видя пристальное внимание Игоря к ее ногам, смущалась, прятала их.

Он великодушно отвез ее в студенческую общагу. Люся была студенткой пединститута.

На прощание взял телефон.

Через два месяца они съехались.

С одной стороны, ему надоело жить в свинарнике, который он развел в своей квартире-малосемейке, с другой стороны, на одной жилплощади было сподручнее контролировать Люсины колени.

Знает он эти студенческие общаги с их кукуевскими разнузданными нравами.

Игорь все время смотрел на Люсю, лапал Люсю, упивался Люсей. С ней он чувствовал себя вновь юным, беззаботным, безбашенным.

Все впереди, ребята!

Про “замуж” Люсьен бесед не заводила, а он позицию свою обозначил четко: забудь.

Про всякие девичника, свадьбы, ЗАГСы, подружек невест Люся, к счастью, не мечтала. В магазин “посмотреть на колечко” его не тянула.

Даже хихикала над всеми этими ритуальными штуками. Такая необычная девочка, редкостная, такая вся его.

Два года они жили, как в раю.

Люся родом была из семьи не особо благополучной. Мама ее выпивала, батя отсутствовал изначально. Помимо Люси в семье было еще трое ребят. И имелся отчим, которому дети супруги давно стояли трубчатой костью в кишечнике.

Игорю очень нравилось Люсино пролетарское происхождение. Слаще морковки она ничего в жизни не пробовала. Люсю было легко и не накладно радовать.

Нинка, к примеру, воротила нос от его носков и потных футболок, не хотела дать всех прелестей любви, требовала больше зарабатывать, больше внимания, больше времени с дочкой.

А Люся не требовала ничего. Она отдавала себя всю ему, без остатка. Даже про учебу забыла, бросила институт. Пошла работать на почту, всю зарплату отдавала Игорю. Доверяла его житейской мудрости.

Ждала Игоря вечерами в коридоре. В руках – тапки. Люсьен дышит в эти тапки, согревает их влюбленным своим дыханием. Помогает Игорю переобуться.

На кухне уже мясо жарится, водочка морозно подмигивает из холодильника.

Сама Люся в пеньюаре прозрачном. Облизывается, томно смотрит, жарко дышит в тапки.

Игорь только в подъезд заходил, сразу начинал слюной истекать – Люся, мясо, водочка.

Так и летел скачками на свой пятый этаж – по пузу слюна бежит, ладони потные, глаза влажно блестят.

А их ночи?!

От зависти к тем ночам любой мужик покрылся бы обширным псориазом. Игорь и сам себе завидовал. Чувствовал себя мачо. Никогда не чувствовал, а сейчас начал. Какая там Нинка! Дожила баба до тридцати, а все тот же чулок архивный: “я не настроена”.

Люся вот была настроена всегда.

Потом сказка начала меркнуть – Люсьен внезапно забеременела.

Игорю было досадно. Вспомнил даже про забытую дочь Галю. Сначала будет ор, пеленки и ночные бдения, а потом просто девочка, которая почему-то похожа на тещу и живет в твоем доме. Требует денег, внимания, времени. Мать этой девочки тоже что-то все время хочет. Кричит, предъявляет, пристыживает.

Хотел разораться, запретить беременность.

Но Люся смотрела на Игоря щенячьими глазами: давай, давай, пожалуйста.

Дали.

Родился сын Будимир. Беспомощное красное создание. Зачем он?

Люся с тапками больше не ждала в коридоре. Пеньюар надевала только на его день рождения. А в остальное время в бесформенной майке пытала Будимира грудью. Тот морщил лоб, сплевывал, не хотел молока из груди. Хотел бутылку и стоять столбиком на материнских руках круглосуточно.

Волшебные их ночи Будимир уничтожил. Та, что случалась раз в год, на его день рождения – жалкое подобие прошлого.

От Люси теперь пахло молоком. Грудь у нее стала огромная – Игорю такая не нравилась. Бабья грудь. И живот висел, тоже бабий. Все эти дефекты фигуры напоминали ненавистную Нинку.

Он ушел спать на диван.

Из дома и спиртное было изгнано: “не дыши на Будимира сивухой своей”. Мясо тоже более не жарилось – некогда. Ешь, Игорек, гречу. Утром, днем и вечером – полезнейшая греча.

Дома всюду слюнявые тряпки, подозрительные марли, сопливые платки, пипетки, соплеотсосы, молокоотсосы, клизмы.

И Будимир с кислой рожицей – готовится начать голосить до утра.

Через полтора года снова щенячьи глаза, снова “давай”.

Он хотел предложить Люсе выбирать: он или новое пузо.

Но потом передумал. Будимиром ведь, если быть совсем честным, Люся его не напрягала, с ним она как-то управлялась единолично.

Обреченно дал согласие: рожай, но ко мне за помощью не обращайся.

Появилось отчего-то сразу два ребенка, двойня: Поликарп и Евстафий.

Больше всего Игорь боялся, что и это еще не все. И вдруг внезапно следом появятся сын Бориполк, сын Даромир и еще какая-нибудь Забава Путятишна.

Дома теперь было душно, тесно и пресно.

На их супружеском ложе было густо накрошено печеньем, накидано детских вещей. Обязательно там также возлежал какой-нибудь Поликарп и украдкой срыгивал.

Везде противные слюни, липкие разводы на мебели. Горы грязной посуды. Подгоревшая каша, свернувшееся молоко. Залежи игрушек – целых и сломанных. Особенно бесили дурацкие мягкие игрушки, противными воплями признающиеся в любви или предлагающие потанцевать веселую “Летку-енку”.

Лужи на полу и диване. Кучки на полу и диване.

Старший, Будимир, все время истошно выл. Между вытьем умудрялся откалывать номера. С аппетитом ел стиральный порошок и таблетки. Ритмично и довольно сильно стучал совком по головам брательников. Иногда норовил совершить прыжок с подоконника в большой мир. Его всегда хватали в самый последний миг.

Поликарп был куда спокойнее – молча жевал и точил одежду, обувь, мебель. Оставлял всюду лужицы и кучки, как щенок.

В эти кучки поочередно наступали все, но Игорь чаще всех.

Евстафий был самым приличным. Он не выл, не дрался, не портил мебель. Тихо сидел в углу, погруженный в какие-то свои младенческие думы. Его обычно не замечали. Однажды Люся даже спать его на ночь не уложила, так закрутилась. Евстафий так и просидел невозмутимо всю ночь в своем углу, не пикнул.

Люся, замотанная, с черными кругами под глазами, раздраженно переступала через лужи и кучки. Перешагивала через груды одежды, посудные баррикады, иногда через тихого Евстафия перешагивала.

Иногда украдкой плакала в ванной.

Домой Игорь не хотел приходить, в эту форменную клоаку. К семи вечера, к окончанию рабочего дня, на него наваливалась апатия. И сразу поднималось артериальное давление. И сердце начинало выпрыгивать из груди. И неприятно холодило живот. И дышать становилось тяжело.

Он чувствовал себя в ловушке. Люся, прикинувшись прозрачной утренней росой, затянула его в зыбкую трясину.

Она такая же, как прочие женщины. И даже намного хуже.

Плюс лишь в том, что он проявил смекалку – они не женаты официально: ни разделов, ни дележек. Это Игоря немного успокаивало, немного снижало его давление, чуть успокаивало тахикардию.

Люся тем временем наглела – повадилась требовать помощи дома. Игорь говорил, что его дело – зарабатывать. А она с детьми, которых он не хотел, поскольку у него уже есть дочь Галя, сидит на всем готовом. И она молодая девка вообще-то и недоученный педагог- на ней пахать надо. А ему под пятьдесят – еле сил хватает по утрам ноги с кровати спускать.

И почти перестал приходить домой вечерами. Вновь приник к отдушине: друзья и бабцы на стороне.

А потом Люся выкинула финт – ушла, бросила семью.

На самом деле Игорь иногда представлял себе подобное развитие сюжета. Люсе все надоело, она, подхватив детей, отправляется к своей маме-алкоголичке в Кукуево. Там тянет лямку одинокой мамаши.

Игорь немного “страдает” для порядка, но Люсю не держит – силой мил не будешь!

Делить им нечего – они не женаты. Алименты от него копеечные – на работе ему платят “в конверте”.

Все ему сочувствуют. Его кинула жена и забрала самое святое – детей.

Но все пошло как-то не так.

Люся уходила абсолютно одна. Она пояснила, что чувств к Игорю у нее нет и не было особо. Хотелось из деревни сбежать, вот и съехалась с ним. Терпела старческое тело рядом, храп и сап. Рожала вот даже. Рожала, чтобы в родное Кукуево не вернуться. Как известно, дети семью крепят намертво.

Но более не может себя насиловать – опротивел ей старикашка.

Все эти годы Игоря она про себя называла “баба Груша”. Была у них на селе такая старуха – баба Груша. Очень неприятная бабка с бородавкой на носу. Впрямь как у самого Игоря. и причитает также, как баба Груша: “опяяяять в кучууу наступиииил…”.

А у нее депрессия послеродовая, панические атаки, мигрень, тошнота, недосып.

Глоток свежего воздуха она нашла на сайте знакомств. Зашла познакомиться с другими мамочками, перетереть за коммуникативные проблемы Евстафия и программу самоуничтожения Будимира, да случайно влюбилась в мужчину.

Мужчина не хотел перетирать проблему Евстафия, а хотел ее фотографий в стиле “ню”.

Избранника звали Освальдо. Был он родом из солнечной Испании. Освальдо было шестьдесят. Люся показала его фотографии – подтянутый, седой, белозубый мужичонка. С маленькой жопкой и широченными плечами. Разведен, успешен. Освальдо, несмотря на солидный свой возраст, был пылок, как юноша. Жаждал приезда Люси к нему. Обещал алмазное небо.

Люся на одной руке держала кучки, кислую мину Игоря и возможный рецидив Кукуева. На другой руке – пылкого Освальдо с мелким тазом и буйными седыми кудрями. Кудри с большим отрывом лидировали.

Детей Люся по понятным причинам взять с собой не может – сама еще не пустила корней в чужой стране. Но это пока. Вот пообвыкнется, пообтешется, приручит Освальдо и заберет малюток в сытые капиталистические условия.

Игорь сжимал кулаки и хватал ртом воздух.

Он был не против Освальдо. Но малютки! Пусть бы Люська, как все нормальные женщины, да вот как Нинка даже, детей брала бы с собой, в солнечную Испанию.

А он, Игорь, будет тянуть лямку холостяка и осиротевшего отца. Горестно хмуриться и играть желваками.

Люся все эти откровения произносила деловым тоном.

А потом легко подхватила пакет с трусами и деловито вышла из квартиры.