Лида Шумкова, к счастью, никаких особых потерь в своей жизни не несла, а талант рукодельника успешно реализовывала в редком вязании крючком.
Тем не менее, зеленый змий заполз и в ее стандартное ипотечное жилище. Пробрался и обжился там, прямо на Лидиной молодой груди.
Семья Шумковых была сугубо положительна. Сама Лида – учительница биологии в школе. Муж ее, Олег, работал в суде. Ребенок Рита, дочь трех лет, посещала детское дошкольное учреждение. Когда Шумковы дружно шли по улице втроем, знакомые бабки на скамейках одобрительно кивали и улыбались: хорошая какая семья у учительши, и сам вон какой видный идет, и девка у них вон пригожая какая. Загляденье!
Лида с Олегом вежливо растягивали губы в улыбках для бабок и синхронно с ними здоровались. Рита, держащая за руки обоих родителей, подпрыгивала, звонко хохотала – привлекала к себе внимание общественности: “пригожая!”.
Сама себе Рита напоминала в такие вот положительные моменты женщину из журнала “Сторожевая башня”. Эти журналы когда-то штудировал Лидин очень верующий отчим. Все люди в этих журналах были причесанные, благостные, пластмассово улыбающиеся. Дружными причесанными семьями они смиренно пасли скот, радостно собирали урожай фруктов или делали какие-то подобные, очень простые и полезные дела.
Однажды на Лиду Шумкову обрушилась апатия. Работа ей обрыдла. И муж стал потивен. Дочь Рита, конечно же, не обрыдла и не наскучила. Но дочь была еще мала, она требовала много рук, а вот умственных вложений пока совсем не много.
Работа, коей Лида отдала уже семь лет своей единственной жизни, надоела до отвращения. Эта бесконечная педагогическая поэма превратила Лидины нервы в истерзанные лохмотья.
Параллель наипротивнейших восьмых классов – самая для Лиды неприятная. Восьмиклассники, в массе своей, это всегда на удивление отталкивающие создания: прыщавые, потные, шумные лосята.
Лиде особенно “повезло”: ей достались не просто неприятного возраста дети, а класс, так называемой, “коррекции”. Туда слили всех имеющихся двоечников, мелких правонарушителей, беспризорников и прочих асоциальных школьных личностей.
Лида иногда смотрела на эти “пытливые и юные” лица и думала о том, что ничего-то годного из этих товарищей не выйдет.
На глаз она определяла их возможные диагнозы. Кто-то Лиде виделся буйным психопатом, крайне опасным в будущем.
У кого-то она диагностировала серьезную задержку психического развития. Не может же нормальная дева пятнадцати лет все сорок минут сидеть с открытым ртом? Лиде думалось, что нормальная не может.
Некоторых детей она даже побаивалась. Был в этом классе некий Ивахов. Этот Ивахов всегда крепко пах луком и табаком. Когда-то давно, на глазах еще совсем маленького Ивахова, отец прибил родную мать. Маленький Ивахов все видел, все запомнил. Лиде казалось, что после таких страшных душевных травм человек уже не может быть нормальным, что-то в нем фатально ломается.
Этот хмурый Ивахов всегда садился на первую парту и молча, с дурной усмешкой, буравил глазами Лидину задницу.
“Коррекционный” класс Лиде платил взаимностью, то есть, и в грош ее не ставил. Видимо, в их шкале “мучителей” она занимала самую низшую ступень, такими учителями забавно скрашивать серые школьные будни.
Ученики буднично предлагали Лидие Александровне покурить с ними в кабинете. Или, если вдруг были не в духе, также буднично предлагали ей пойти по неприличному адресу.
Плохими отметками этих товарищей было не испугать, все они уверенно шли на пополнение рабочего класса или зечьих лежанок.
В шараге, куда дружным хороводом потянуться эти “коррекционщики”, хороший аттестат не требовался.
Лида терпела их, плотно прикрывала дверь кабинета. Не хотела, чтобы коллеги видели творящийся у нее в кабинете дурдом: “пытливые и юные” орали матом, жрали семечки и гадили всюду шелухой, писали гадости на партах, ржали без повода, иногда дрались.
Такие “коррекционщики” случались почти в каждой параллели. На подходе уже были подобные этим, но чуть младше. У “коррекционщиков” и фамилии были часто одинаковые, с одного гнезда все.
Был у Лиды и класс умников-разумников, математиков. Эти дети Лиде были приятнее. Они не сидели с открытыми ртами, не пахли лучищем, не орали дурными чайками. Но с ними она всегда чувствовала себя немного дурой. Умники любили задавать Лиде вопросы с подковыркой.
Внешне проявляя подобие уважения и расположения, за спиной рисовали про Лиду смешные картинки в ненавистном своем “Вконтакте”.
Она случайно наткнулась на эти шедевры и была неприятно удивлена. Лиде там подрисовывали всякие неожиданные для женщины части тела, подписывали все это художество смешными матерными стишками.
А еще эти умники, зрящие в корень, называли ее, опять же объективно неожиданным в адрес женщины, прозвищем “Стаканыч”.
Возможно, кого-то бы и удивило такое прозвище для хрупкой и женственной Лидии Александровны. Но саму Лиду это не удивило вот ни на грамм. Стаканыч, все верно, садитесь, “пять”!
У нее тогда запылали щеки, будто изнутри что-то в голове лопнуло. Но она, Лидия Александровна, и есть Стаканыч. Собственной персоной.
У Лиды, как и у любой женщины, был свой маленький секрет.
Каждая загадочная женщина прячет в шкафу своего “скелета”: любовника, рожденного не от супруга ребенка, тайные аборты или что-то еще такое вот, интригующее.
А вот Лида Шумкова уже полгода не появлялась на рабочем месте своем с трезвой головой и холодным умом.
С самого сентября она повадилась позволять себе чуть-чуть “накатывать”. Прямо с утра, в самой скромной дозировке: рюмочку. Иногда и две. Рюмочки добавляли ей блеска в глаза и приятного тепла в груди.
Условия благоприятствовали: Олег с Ритой уходили из дома раньше, сама Лида редко ходила в школу к первому уроку.
У нее всегда было время немного дерябнуть, согреть душу и приподнять настроение.
Накатывала Лида регулярно. Почти каждый будний день, прямо перед выходом. И зажевывала лаврушкой, и мятной жвачкой зажевывала. Чтоб уж наверняка ни одни ушлые ноздри не уловили приятного древесного аромата коньяка, которым Лида стимулировала себя на трудовой и семейный подвиг.
Без этого Лиде было пусто, маятно и тошно. Краски жизни меркли, в голове одно было: скорей бы вечер.
Заветную бутылочку она прятала в ванной, в баке с грязным бельем. Или в туалете – там были удобные антресоли для всяческой домашней химии. Олег носа туда не совал.
Ей казалось, что так, чуть поддатой, ей менее противно идти в опостылевшую школу, менее противно видеть деланные, всегда ненатуральные лица коллег.
А главное – не так гадко чувствовать себя беспомощной, проживающей пустую жизнь.
Когда здоровые лоси, которые были выше ее на пару голов, гогочут и потешаются – сложно не чувствовать себя такой, беспомощной и даже ущербной.
Лиде и сны такие снились навязчивые, про лосей этих.
В этих своих сновидениях она что-то рассказывает своим учащимся у доски, что-то про инфузорий и тихоходок, а они не впитывают науки, а гогочут глупыми гусями и скачут по партам.
Или играют в свою любимейшую игру с гнусным названием “сифа”. То есть, кидают чью-то шапку, небось, как обычно, затюканной Кошкиной, по всему кабинету. На кого шапка Кошкиной упадет – тот и есть “сифа”, позорный запачканный элемент общества. “Сифу” надо быстро схватить и откинуть подальше, на другого сотоварища. Всем весело, все ухохатываются.
Как всегда, больше всех старается в “сифе” придурок Киселев. Он особенно противно визжит, особенно грязные слова орет про Кошкину и ее шапку. Киселев – шибздик, под носом у него всегда скользкая Венеция.
Лида пытается выгнать Киселева, кричать даже хочет, но голоса у нее почему-то нет, одно безмолвное открывание рта, как у рыбы, выброшенной на берег. Позорище!
Парадоксально, но в школе ее очень ценили директор и администрация. Считали “Лидочку Александровну” подающим надежды педагогом. Про то, что подающая надежды Лида почти весь текущий учебный год ходит навеселе и школу ненавидит, никто не знал.
С мужем Олегом у них тоже как-то все разладилось.
После восьми лет брака он вызывал у Лиды лишь досаду и раздражение. Лиде не удавалось мужа уважать.
А еще ей вспоминались всякие обидные моменты из их совместной жизни.
Как, например, однажды они шли в магазин, беременная Лида и Олежка. Какие-то поддатые товарищи открыли дверь магазина резким пинком. Лиду шарахнула эта внезапно распахнувшаяся дверь по руке – от боли и неожиданности навернулись слезы. Олег тогда наорал на нее – а нечего к дверям подходить!
Или как все первые годы их совместного проживания муж капризничал – выливал щи, сваренные Лидой, на вторые сутки их земного существования: “мама меня несвежим не кормила”.
Или как он раньше прятал деньги, заворачивая их в свои носки. Будто Лида и не жена вовсе, а мелкий воришка, который может ночью его обворовать.
И еще всякое такое, мелочное, неприятное вспоминалось. И муж Лиде казался таким же мелочным, нелепым и неумным.
Они с Олегом в последний этот год и вовсе чужими стали. Проводили выходные и отпуск раздельно. Муж стал вдруг заядлым рыбаком – и летом, и зимой бежал на свою рыбалку.
Лида никуда не бежала, сидела с Ритой, занималась творчеством: вязала крючком свои кособокие изделия.
Коллега Иван Иваныч казался Лиде и мужественным, и умным.
Она понимала, что этот Иваныч покорил ее сердце вполне закономерно. Ей хотелось любить, а поблизости был только он, Иваныч. Симпатичный, усатый, юморной. При Иваныче даже этот придурок Киселев становился образцово-показательным ребенком: челочка сразу укладывалась набок, ширинка мятых брючат волшебным образом застегивалась, даже нос его привычно не слезился.
По выходным Лида не пила, а потом начала. Ей казалось, что именно вот эта вечерняя рюмка делает ее день осмысленным. Рюмка была ей наградой за терпение. За трепку нервов на работе, которая вознаграждалась смешной зарплатой. За опротивевшего и равнодушного Олега.
За то, что Лиде было уже тридцать, а просвета не было. Она даже моря ни разу не видела!
Дома было тесно, душно. Привычно бесил Олег. Как-то Лида, слегка “заправившись” в ванной, пошла погулять. Был совсем поздний вечер, все нормальные женщины уже намазали свои лица кремами и готовились ко сну или к супружескому долгу.
Олег покрутил у виска: “куда поперлась на ночь глядя?” и продолжил пялится в телевизор.
Лида в темноте притащилась во двор этого веселого Ивана Иваныча. И села на загаженную голубями лавку, под самые его окна. И порыдала. И посмотрела на эти желтые окна.
Ей хотелось, чтобы Иваныч вышел и вытер ей слезы. Красиво вытер, как в фильме – не противно и не жалко чтобы это было. Главное, чтобы с ее носа не капало, как у Киселева. Но Иваныч в окна не смотрел и утешать Лиду не вышел.
Потом она пришла домой, ругала себя: дура дурацкая, бросила ребенка, пошла на ночь приключения на зад свой собирать.
На следующий день увидела Иван Иваныча в школе. Он напялил какую-то бабью кофту: мохеровую, с крупными пуговицами. Нижние пуговицы кофты расстегнулись – пузо некрасиво выпирало. Баба бабой! А она, дуреха пьяная, под окна к нему приволоклась, ребенка бросила!
При бодрствующей Рите Лида, что показательно, никогда не пила, стеснялась. Лишь однажды сонная Рита, принюхавшись, скривила нос: “от тебя мокрыми собачками пахнет”.
Покупать алкоголь Лиде было всегда неудобно.
Она была приличная женщина, мать и педагог. Нормальные педагоги нынче даже трусов и лифчиков не носят! Сразу рождаются в своих строгих пиджачишках и однотонных юбках-карандаш, с бабеттками на лысых младенческих головках.
А потом всю свою жизнь и ходят так – в чем мать родила. Ходят везде: на работе ходят, дома ходят, некоторые, кто пообеспеченнее, по пляжам ходят.
Лида, как приличная женщина, навострилась покупать себе “топливо для жизни” в разных местах. По возможности. Для конспирации, дабы не единая душа не заподозрила того, что больно часто вот эта женщина с бабетткой и в строгих очочках закупает алкогольную продукцию: то вино, а то и коньячок.
У Лиды Шумковой для таких покупок был большой конспирационный круг и был круг малый.
Малый круг включал в себя магазинчик “Погребок”, располагавшийся вблизи у ее дома.
Большой круг охватывал соседние районы, где жили Лидины родители и брат. Там было много больших магазинов, где Лиду никто не знал, то есть покупать было безопасно и комфортно. Не ждешь, что какой-нибудь Киселев, утирая нос рукавом, вдруг выскочит и застукает ее на месте преступления. А потом будет бегать по школе и верещать, что “биологичка бухла брала, ребя!”
Случались и казусы. Однажды Лида толкалась в “Погребке”: там она обычно покупала нехитрые продукты: соль или сахар, но, как правило, чаще всего вино.
В этом “Погребке” ей не было стыдно покупать себе спиртное. Магазин был паршивенький, подвальный, грязноватый. Продавцы, мать и дочь, были похожи между собой, как две капли водки. Семейный подряд “погребнянок” был и сам всегда навеселе. Они весело общались со своими покупателями, по большей части такими же хануриками, как и они сами.
Спрашивали про здоровье супругов хануриков, могли позволить себе и матерно пошутить. Атмосфера в этом “Погребке” царила приятная, почти домашняя. Некоторые посетители прямо тут же, за липким столиком, выпивали водки или с аппетитом ели лапшу быстрого приготовления.
Рита зашла купить себе вина. Олега тогда отправили в командировку, в район. Намечалась неделя свободной и спокойной жизни. Уложив дочку, она могла бы полночи потягивать бутылку за чтением приятной книги. Это ли не счастье? Счастье и есть.
В магазине толклись покупатели.
Одна из продавцов, судя по надетым на нее молодежным джинсам с яркими нашивками, это была дочь, окликнула Лиду. И, заговорщически ей подмигивая, хрипловато уточнила: “Лидок, как обычно?” И привычно водрузила на прилавок бутылку. В очереди за Лидой толклись в этот раз не только ханурики, но и вполне приличные с виду граждане: родители с детьми, которые, забрав потомство из сада, зашли купить тем по чупа-чупсу или тому подобной гадости.
Некоторых этих родителей она даже визуально узнала – они водили ребят в один детсад. Лида покраснела, быстро купила пакет молока и выскочила из подвала.
Она, конечно, читала и слышала про потомственных алкашей. Да и у самой Лиды крепко “закладывала в манишку” бабушка по линии матери. Эта бабушка дожила лет до девяноста, танцевала даже в день смерти. Рюмку мимо рта не проносила, то есть, ясность ума хранила до последнего.
А еще у Лиды имеется троюродный брат Васька. Этот Васька пить начал в начальной школе. К выпускному балу он был уже махровым алкоголиком. Свое звание алкаша Васька нес гордо. Считал, что он живет насыщенной и приятной жизнью, в отличие от прочих трезвых обывателей, уныло тянущих лямку жизни: с работами, детьми и кредитами. Этот Васька был свободен от всей этой докуки. Нес на шаркающих ногах свой образ жизни, как знамя. Лида немного даже завидовала ему – Васька был свободен.
Сама Лида себя алкоголиком не считает. Глядя на страшные испитые лица всевозможных потребляющих гражданок, она четко понимала, что вот уж так она точно выглядеть никогда не будет.
Лица у этих теток были оплывшие, а походки шаркающие – полусогнутые ноги неохотно несут их проспиртованные мощи. Тетки часто тощие, иссушенные пороками, а лица у них круглые, распухшие. Лида в зеркале видит совсем иное: молодую женщину, с ясными глазами. Даже второй подбородок мило смотрится.
До состояния шаркающих гражданок Лида не дойдет – она себя контролирует и свою норму знает.
Ни родители Лиды, ни ее муж, ни коллеги о маленьком секрете Лидии не догадываются – на тот он секрет.
Ошибка
