В семье Жуковых было двое детей, две дочери. Жуковы считались семьей образцово-показательной. По строгим меркам их периферийного городка.
Наибольший интерес и зависть горожан вызывала, конечно же, мать семейства, Галина Борисовна. Женщиной она была высокой и статной. Чернявой, кудрявой, с крупными белыми зубами и небольшими, вызывающими переживания Галины Борисовны, едва заметными усиками.
Молодая биологичка из школы, где директорствовала Галина Борисовна, придумала ей даже обидное прозвище: “Дровосек”. Эта биологичка, как главный школьный знаток энтомологии, утверждала, что именно жук-дровосек, является самым крупным жучарой на этом свете. “И усы у него такие же симпатичные, посмотрите, девочки”.
Галина Борисовна была женщиной решительной, строгой, кристально чистой морали, с чистыми руками и холодной головой. Как управленец – безжалостная и целеустремленная. Именно усилиями Галины Борисовны, вверенное ей учебное заведение, упрямо карабкалось который уже год подряд на первое место среди прочих школ города. По количеству медалистов, по победителям всевозможных олимпиад и всяческих прочих спортивных эстафет.
Муж ее, Юрий Семенович, был фигурой куда более скромной. Видя величественно плывущую Галину Борисовну, представить, что муж ее, Юрик, является рядовым представителем рабочего класса, было почти невозможно.
Познакомились Жуковы в ранней юности. Сердца их обоюдно дрогнули на сельской дискотеке. Они были родом из разных поселков, а встретились в клубе, который территориально располагался в селе Галины. Начиная с их первой встречи и до самого конца семейной жизни, Галина посматривала на мужа чуть “сверху”. А Юрик – всегда немного “снизу”. Ему вообще долгое время казалось, что он выиграл в лотерею. Такая девушка, как Галя, образованная, умная и прилично фигуристая, вдруг полюбила его – тихого и ничем не выдающегося товарища.
Всю свою жизнь Юрий нарабатывал стаж в должности скромного рабочего на ликеро-водочном заводе. Стоит отметить, что сам Юрик, несмотря на доступность ресурса, потреблял довольно редко. Вообще, выпить он был не прочь, как и всякий нормальный мужчина, но Галина Борисовна редко ему это позволяла. Если же вдруг выпадала возможность, то он решался лишь тихонько накатывать по выходным: на даче или в гараже.
Выпив, Юрий Семенович, становился особенно мягким и даже, с возрастом, по-бабьи слезливым. Он возвращался с дачного “отдыха” домой, к детям, навьюченный рюкзаком и авоськами с “дарами осени”.
Видя уличную ободранную кошку, до слез ей сочувствовал. Снимал рюкзак, заходил в ближайший магазин, брал этой драной кошке пару сосисок. С равной силой он жалел и облезлых псин, которые, поджав свои хвосты, отбегали от людей, и каких-то теток с несчастными и потерянными глазами, шмыгающими мимо Юры.
Дача была вотчиной Юрия Семеновича. Галина Борисовна дачу категорически не любила и не бывала там годами. Он сам возился с посадками на майские длинные выходные, сам копал свой урожай в сентябре. Сам же и выдумывал блюда из тыквы и кабачков, коих ежегодно насаживал великое множество. Хотя и обещал сам себе перестать насаживать, изнывая над очередным тыквенным пюре, от которого семейство хором отплевывалось.
В будние дни, вечерами, Юрий Семенович не устремлялся лежать на продавленном диване с газетой “Известия”, почесывая пятку о пятку, как проделывали многие его коллеги с ликеро-водочного.
Юрик, переодевшись в домашнюю униформу – растянутые на коленях треники – занимался бытовыми делами, которых, как правило, мужчины стараются избегать.
Он готовил детям полезные ужины и обеды, с тыквой и без, мыл пол и устраивал постирушки. Стирка у Юрика происходила строго по пятницам. Он сгребал все ношеное и визуально запачканное белье, сваливал его кучей в коридоре. До глубокой ночи метался он от бельевой кучи к стиралке “Ока” и обратно. Стирал, отжимал, полоскал тряпки в ванной. Полоскал в двух водах, это обязательно. Галины лифчики и трусишки стирал руками – берег нарядные рюши.
Галина Борисовна, хоть и была лишена нудных, традиционно женских обязанностей по дому, пяток на диване не чесала тоже. Она была в своей работе. Боролась за статус школы, выполняла многочисленные и противоречивые распоряжения управления, организовывала какие-то курсы, аттестации, воспитывала педагогический коллектив, родителей и детей, моталась на какие-то собрания и совещания.
Вступая на крыльцо родного заведения, Галина представляла себя входящей в большую мясорубку. Там Галину Борисовну будут крутить, молотить, выворачивать, а она на выходе выдаст стабильно отличный продукт, за который не стыдно. И так день за днем.
В школе Галина Борисовна “Дровосек” была собранной, строгой и принципиальной. Дома же была взвинченной, уставшей, задерганной самодурствующим начальством и некоторыми строптивыми педагогами, от которых следовало бы давно избавиться и не мотать себе нервов. Иногда по ночам Галя, сидя в ночнушке на кухне, похлебывала валокордин и тихо поскуливала от жалости к себе.
Старшая дочь Жуковых, Олеся, была ребенком совершенно беспроблемным. В младенчестве она примерно ела и спала. Все строго по общепринятым нормам, которые отводили педиатры для детей Олесиного возраста. По часам справляла свои прочие физиологические нужды, всегда эталонной правильности частоты и консистенции. А что может быть важнее этого для родителей грудничка? Правильно – ничего.
Молодые родители иногда и вовсе забывали, что у них на руках имеется ребенок – такая уж Олеся была удобная и спокойная.
Ее, эту маленькую Олесю, можно было бы показывать всем, кто колеблется в принятия решения о своей готовности к обзаведению потомством. Эти колеблющиеся граждане мигом бы решились на заветное родительство, лишь взглянув на милое дитя, послушно трясущее погремушку часами. При этом Олеся всем ясно улыбалась, без писка соглашалась перекочевывать на любые посторонние руки, поманившие ее.
Юра в этой послушной Олесе видел себя. Она и внешне была похожа на него: копия Юрик в детстве. Отчего-то эта схожесть не радовала, а немного печалила папу Юру.
В восемнадцать тихая Олеся внезапно засобиралась замуж. И мать, и отец отговаривали ее от столь поспешного решения. Что же это за нужда такая с юности ярмо на тонкую птичью шею вешать?
Папа Юра был особенно убедителен в отговариваниях, что и немудрено. Он рассказывал дочке про центнеры картошки, которые перечистил на семейной кухне. Про тонны колготок и трусов, которые он вот этими самыми руками – тут Юрий Семенович тряс кистями рук под носом у Олеськи – перестирал. Про то,что Олеська загубит свои золотые годы юности под бременем семейного быта. И о том, что брак это не прогулки под луной, а компромиссы. И еще раз компромиссы!
Олеся послушно кивала головкой и соглашалась. Иногда позволяла себе даже вставить тихое “да-да, я понимаю, папенька”. Когда папа Юра уже считал, что дело сделано, и что своими жаркими монологами он убедил дочку выбросить из головы все подростковые глупости, Олеська, как заядлый картежник, вынула из рукава тайный козырь – беременность.
Папа Юра крякнул и опустил свои натруженные руки.
Ее жениху, Артему, было уже под тридцать. Юрий Семенович окрестил его “Дед”. Низкорослый, коренастый, лысый, в мелких очках, оправленных в металл. Сначала папа Юра думал, что этот Дед какой-то смешной недотепа-колобок, который окрутил их безотказную дочь.
Потом папа Юра посмотрел этому Артему в глаза внимательнее, и понял , что нет, это не смешной колобок, а волчара, который воспользовался наивностью Олеськи, обрюхатил ее и теперь начнет над ней, как сказала бы мать Юрия Семеновича, изголяться.
Глаза будущего зятя были острыми, злыми, опасными. Артем шнырял этими глазами по лицам людей, а в общении был резок и немногословен. Короткопалой мохнатой лапкой он крепко держал при себе дуру Олеську. По-хозяйски любовно ощупывал своими буравчатыми глазками ее фигуру. Со второй встречи начал разрешать или, что было чаще, запрещать ей встречаться с подружками. Он нигде официально не работал, но деньги у него водились.
Юрий Семенович, после первого же знакомства с Артемом, неразумной Олеське так и сказал: “будешь бита”. Но Олеся, которая из-под заботливого крыла папы Юры плавно перетекла под напряженную и жесткую лапу Артема, лишь молча поулыбалась. Папа Юра тогда даже задумался, а не рехнулась ли дочь его, случаем.
Лупить Олеську молодой муж начал через две недели после рождения первенца, сына Миши.
Первый раз он врезал ей за то, что новорожденный Михаил рыдал, а Олеська, моющаяся в душе, призывного клича не услышала. Навешал он ей там же, в ванной, не пожалев ее несчастного, разрезанного и зашитого живота, с ярким зеленочным швом: Олеське делали вынужденное кесарево.
Потом она получала зуботычины уже на регулярной основе: за нечаянные падения Миши с дивана, за качели, слегка стукнувшие его по затылку, за поднявшуюся внезапно температуру, за плохой аппетит или капризность.
Олеська училась в институте заочно. В сессии она с Юрием Семеновичем, который специально перешел работать посменно, взращивали Мишку по очереди. Синяки Олеська навострилась мастерски прятать. Папа Юра вот их, например, не видел.
С выходом Олеськи на работу, перечень ее проступков и преступлений серьезно расширился.
Помимо “непутевой” матери, она пополнила еще и ряды гулящих жен. Тех самых, которые чуть только муж отвернется, со спринтерской скоростью бегут ему изменять под любой кустом.
Олеська, по приходу со службы, тщательно обнюхивалась и ощупывалась. Артем, надев маску советского следователя, неподкупного и тщательного, искал на супруге присутствие другого мужика. Он настолько хотел обнаружить это присутствие, что почти всегда так и происходило. Наличие любовника явно обнаруживалось, а изменница избивалась прямо здесь же, в прихожей.
Маленький Миша, присутствующий при этих осмотрах и карательных акциях, повадился плакать и трястись. Он даже спать начал с открытыми глазами. Олеську пугала эта новая особенность сына.
Иногда, как следует отхлестав жену по щекам, Артем поднимал свои куцые ручки к небу и в отчаянии, срывающимся голосом вопрошал: “Когда ж ты, тварина, уже состаришься?!”.
Но Олеська отчего-то все не старилась.
Про то, что муж ее регулярно и со вкусом избивает, родителям не рассказывала. Олеське было это стыдно, да и расстраивать не хотелось.
Младшая дочь Жуковых, Люсьен, была полной противоположностью старшей сестре. Галина Борисовна родила Люсю под напором мужа. Он, пожалуй, в первый и последний раз в жизни, так вот надавил на жену – принудил родить второго ребенка.
Галина Борисовна тогда от неожиданности даже растерялась, было непривычно это, что муж так сумеет: надавить, заставить. Так и отходила всю беременность, растерянная.
Разница в возрасте между детьми была в десять лет: задушевными подругами дочери не стали.
В детстве Люся Жукова была неуемна и требовательна. Бедный папа Юра сбивался с ног: ребенок отказывался есть, если отец не строил на обеденном столе сложных домов из кубиков или не кричал петухом.
Требовала читать ей одну и ту же книгу про несчастного курящего медведя. Все семейство зазубрило тогда стихи про этого косолапого любителя трубки. Если папу Юру сейчас разбудить и затребовать “про курящего медведя”, он легко справится, зачитает книжку по памяти.
Люсьен категорически не хотела по утрам одеваться в сад. Она возлежала на своей кровати – сонная и щекастая девочка – лениво подставляла отцу одну за другой ногу – взмыленный Юрий Семенович натягивал жесткие после стирки колготки на дочь.
Несмотря на то, что Люся была капризна, папа Юра ее обожал. Любил так, как старшего ребенка полюбить не сумел. Иногда ему даже бывало немного совестно перед Олеськой за такой вот тонкий нюанс родительской любви.
Он таскал Люсю в детсад на руках до самой школы – ботинки дочки колотили его по коленкам.
Юрий Семенович чувствовал в Люсе твердый характер. Ему казалось, что не только внешностью, но и складом своим, дочь уродилась в любимую Галю.
Маленькая Люся отвечала отцу взаимностью. Все детство таскала родителю полезные подарки с улицы. Не проходила мимо болтов, гаек и гвоздей – набивала ими карманы платьев: “это папе”.
Если Юрий Семенович возвращался домой навеселе, и подвергался суровой брани от супруги, Люсьен взбиралась к отцу на колени и обнимала за шею, жалела. Иногда начинала рыдать, так ей было жалко бедного папку, криво ухмыляющегося и покачивающегося на табурете.
Училась Люся на твердые “трояки”. Она была “мальчишницей” и немного хулиганкой.
Однажды, Люсьен тогда перешла уже в десятый, всю их школу повели на День здоровья. Этот день был призван крепить здоровье учащихся. И десятиклассников тоже повели крепить. Люся носилась с пацанами по сосновому лесу. Кидались шишками, орали, скакали лошадьми, украдкой попивали “Балтику”.
Тот осенний день, теплый и желтый, стал началом конца для Люсиной молодой жизни.
Кто-то принес тогда в их сложившуюся компанию наркотики. И они, все пятеро товарищей, включая Люсьен, их дружно пробовали, неумело скурили. Было это делать интересно и очень по-взрослому. Люся тогда ничего особенного не почувствовала, но нравилось осознавать сам факт свершения этого действа.
Потом они почти целый год после уроков таскались к панельной девятиэтажке неподалеку от школы. Там продавали те самые наркотики. Самое интересное заключалось в том, что это место не было каким-то особенным секретом от окружающих. Многие учащиеся их школы, да и прочих школ, знали эту “точку” и навещали барыжащего там мелкого мужичонку, всего синего от наколок.
Деньги брали у родителей: кому-то давали на обеды, кому-то просто на карманные расходы, кто-то так и вообще тихонько тырил из карманов предков.
Люсе деньги давала Галина Борисовна – воспитывала экономическую культуру ребенка.
К окончанию школы Люся и товарищи уже не только курили. Синий мужичонка подгонял им и всякое другое.
Однажды в июне, перед самым выпускным, Люся почти “спалилась” отцу. Папа Юра явился внезапно со своей дачи – с кабачками и червивой черемухой в кульке: “для ребенка”. Дома в это время Люсьен с товарищем курили сладковатую траву и папу-дачника, конечно же, не ждали. Они всполошились и забегали, заметая следы.
Юрий Семенович узнал этот запах. Когда-то он, проходя срочную службу в рядах Советской Армии, попробовал и сам эту траву. Не понял удовольствия совсем, его сигареты “Астра” были куда лучше, забористее и привычнее.
Он узнал терпкую эту запашину, но решил не поднимать шума: Галя расстроится, начнет орать, не спать ночами, срываться на всех, плакать в кухне. Так бывало с женой всегда, когда она была взвинчена чем-либо. А у нее экзамены, выпускные и отчеты. А Люьска обидится, надует губы: “не доверяете?!”.
Он сам, как сумел, поговорил с дочкой. Люська хлопала темными ресницами и даже немного поплакала. Как и ожидал папа Юра, сама Люська в рот гадости, конечно, не брала.
После школы Люсьен поступила в институт. Поступать она туда не хотела, оценки у нее были никудышные, но Галина Борисовна “легла грудью” на высшее образование для ребенка. Люсю приняли в заштатный ВУЗ областного центра, где она должна была получить специальность “педагога-организатора”.
Люсьен, вдыхая полной грудью свободу и ежемесячное денежное вспоможение от родителей, закономерно пошла вразнос. На втором курсе ее выперли из “педагогов-организаторов” за пропуски и неуспеваемость.
А Жуковы хлебнули полный компот “радостей”, который ежедневно пьют несчастные родители несчастных химзависимых детей. Люсю поочередно умоляли, упрашивали, били, оскорбляли, заклинали, усаживали под замок, искали, теряли, откачивали, лишали всего-всего, вели душеспасительные беседы, проклинали, выгоняли, ходили в милицию, поддерживали, ходили на суды и лечили, лечили, лечили.
Надежда их сменялась отчаянием, отчаяние снова надеждой, но уже все более призрачной. И так по кругу. Это была тоже мясорубка, но домашняя, страшная, бесконечная.
Галине Борисовне было больно. А еще было и мучительно стыдно. Она, уважаемый педагог, директор школы, всегда на виду, ей ведь детей чужих доверили, а ее собственная дочь слоняется по городу в непотребном виде. И все знают, что ее Люся сбилась со светлого пути, пошагав глупыми своими ногами по узкой и загаженной тропе саморазрушения.
Люсьен тогда была страшна.
Черная, с больными глазами, лихорадочно возбужденная, всегда в компании двух парней. Как-то они шли по улице навстречу Галине Борисовне. Деловито и быстро, будто по важному делу. Дочь порывисто жестикулировала, чуть не бежала. А Галина Борисовна, опустила глаза и отвернулась, делая вид, что вся эта компания не имеет к ней никакого отношения. Особенно не имеет отношения черная и страшная девушка, так похожая на нее саму. Надо было держать лицо. Иметь силы.
Галина Борисовна часто вспоминает этот момент: ее взбудораженная Люська, видимо, где-то перехватившая денег, несется на всех парах к своей смерти. А она, Люськина мать, отворачивается от нее, стыдясь.
Юрик в тот период повадился скрываться на даче, всегда там был один. Там он пил и строил баню. Пил и строил курятник. Решил зачем-то разводить птицу. Пил и городил заборы. Пил и страдал.
Люсьен лечили, лечили, а еще не замечали, ненавидели, презирали, любили, молились, рыдали и, наконец, похоронили.
Младшая их дочь умерла в каком-то гаражном кооперативе. Грязная, отрешенная, в чужой замызганной одежде. В компании с двумя такими же несчастными, с которыми стремительно неслась еще со школьной поры к верной и неотвратимой погибели.
Почему-то Юрию Семеновичу было немного легче оттого, что его Люсьен отдала душу не в одиночестве, а с теми двумя молодыми и бестолковыми хануриками. Все была не одна.
После этого Юрий Семенович окончательно обосновался на даче. Притащил уличных псов и живет затворником. Сажает тыквы и кабачки.
Галина Борисовна, выйдя на пенсию, вся отдалась младшему своему внуку Артемке.
Олеська, единственная теперь дочь Жуковых, родила второго сыночка. В честь отца его назвали Артемом. Теперь Артемка – единственная отрада Галины Борисовны.
