И счастье супружеское у них вполне имелось, поверьте. И двое прекрасных детей: Маня и Леонардо. И еще сибирский кот Корней. Живи и радуйся.
Но вид Петя, несмотря на уют и полную чашу, имел отчего-то грустноватый. И глаза у него были потухшие. Будто это и не глаза, а вулканы Камчатки.
– Так, – кричала Зина каждым прекрасным воскресным утром, – что-то я в толк не возьму… А чего это вы на диванах тюленями раскинулись? А ну-к, шебуршите по домашнему запущенному хозяйству. Петя, за пылесос хватайся! Маня – с пылюкой бороться! Малолетний Леонардо – белье из машины стиральной тягай. Тащи-к его мне на сушилку! Ать-два!
И все, конечно, бросались шебуршать. Не бросаться было очень чревато. Рука у Зины была тяжелой. Крестьянской.
– Чего это деется?! – кричала Зина, сунув нос в ванную, – кто это сотворил в хозяйстве моем?! Быстро все сюда, ироды! Маня?! Петька?! Петька, это ты! По глазам вижу! Вон, морда какая виноватая! А ну-к, убирай давай свое безобразие!
И Зина указательным пальцем устремлялась в сторону зубных щеток.
Петя трясущимися руками закручивал тюбик с зубной пастой. Запамятовал! Просто вылетело из пустой головы! Прости, родимая! И сжимался – ожидал оплеухи. Зина отвешивала ему небольшую оплеуху и уже без всякого настроения шла на кухню – готовить семейные обеды.
– Ах, как все это надоело, – кричала она и остервенело гремела всякой своей утварью, – ах, как же все это мне опротивело! Всю неделю пашешь на производстве, а в выходные перед вами на цырлах скачешь. Готовишь на всю ораву! И спасибо никто не скажет! Только сынок Леонардо, но и тот через раз. Готовишь и готовишь, а оно все куда идет? В сантехнику! Петька! Чего опять картофеля принес дряблого! И пестицидом пахнет! Сунут тебе гадость всякую в магазине – ты и рад тащить! Не общупаешь никогда картофеля самостоятельно! Не обнюхаешь! Сдохну – как жить станете? С голоду и грязи загнетесь! Свекла вон еще безвкусная. Такой свеклой мы поросей в Ухово подкармливали. А ты детям и жене припер. Благодарствуем! Молись, чтобы отравления не случилось!
Это Зина так борщ готовила. Энергично и эмоционально. Иногда и черпаком могла кинуться. Если кто вдруг под горячую руку к ней на кухню лез.
Петя, конечно, иногда подавал голос. Спрячется, бывало, в уборную, забьется за ведро и оттуда извиняется за свой мятый картофель и неудачную свеклу.
– Какой ты мужик вообще, – кричала на это Зина ему, – из мужского у тебя только усы под носом! Вот Иванов – мужик. Машину купил и на даче у него баня свежая! А ты картофеля несчастного принести не можешь!
И зыркала из кухни на все четыре стороны – высматривала всякие неполадки. Будто пограничник на заставе. Хмурила брови.
– Манька! Ты что же это, пигалица, все уроки уж отзубрила и книги перечитала? А ну-к, ступай дневник читателя заполняй! Заполняй, говорю! Сидишь на диване – в телефоне деградациями всякими занимаешься! Ать-два!
Если дочь Манька не неслась заполнять дневник читателя, то Зина бежала к ней с мокрым кухонным полотенцем – стимулировала любовь к классической литературе.
– В кино же собирались, маменька, – это Маня с дивана тоненько подвывала, отхватив полотенцем по худой горбушке, – я уж цельную субботу уроки штудировала…
– У нас дома конюшня, – пристыживала Зина дочь, – и дневник еще читательский.
Заканчивала с борщом она уж совсем злым демоном. Кудри торчком и лицо свирепое. Руки еще в свекле. Всем страшно.
– Так, – кричала она, – кинотеатр отпадает вовсе. Полный разворот! Ге-не-ралим! Скоро Новый год – веселый праздник, а у тут хлев натуральный! Леонардо, бери хлопушку для мух – гони Маньку шкаф одежный разбирать! Корней, жри аккуратнее! Петя, сымай со стены ковер – ступай хлопать на первый снег! Морду не криви мне! Привыкли в бардаке жить со своей мамашей. Помню-помню, какой у вас бедлам всегда стоял. В раковине еда вечно какая-то плавала. Чугуны в жире. Прусаки по углам с усами здоровенные! Хороша твоя маменька – сама вон чумазлайка и тебя таким же воспитала! Двадцать лет уж переделываю! А толку – нуль.
Ругается, а сама всюду моет, чистит и скребет. Петя, конечно, шепотом противился “чумазлайке” – было обидно за родительницу. Она хоть и посредственная хозяйка, но человек хороший.
– Эть, хороший! – закипала Зина. И начинался форменный домашний скандал. Петю супруга в таких скандалах называла по фамилии – Ряхин.
– Ряхин! – кричала Зина, хватаясь за стирку, – признавайся! Кто на работе об тебя ноги вытирает? Чего брюки все изгвазданы? У меня руки, чай, не казенные брюки твои в человеческий вид еженедельно приводить! Хотя и так ясно – кто вытирает. Все! Бесхребетное существо потому что!
– Трамвай же, давка… Люди всякие там об брюки мои шоркаются. Кто-то продуктами в виде яиц внешний вид мой пачкает, – Петя виновато оправдывался из-под ковра.
– Сам отныне будешь брюки свои в порядок приводить! Ускорь-ка шаг! Ковер половчее перехвати! Левее бери! Ать-два, Ряхин! Ивановы вон скоро весь первый снег своими коврами затопчут! Леонардо, подгони-ка батю своего тягомотного хлопушкой!
Леонардо подгонял батю ковровой хлопушкой и счастливо хохотал. Петя уворачивался от хлопушки и напяливал на Леонардо валенки. Сын выкручивался, Петя потел, Зина покрикивала.
– С одним дитем не справишься! А как я с двумя кручусь?!
Выгнав Леонардо и Петю с коврами на мороз, Зина хваталась за воспитание дочери:
– Манька! Дневник твой личный нашла вон вчера! Стыдобище! Позорище! В кого-кого ты там влюбилась? В физрука? Ты в уме ли? Почитай вон периодику – сколько таких дур малолетних из-за физруков жизнью кончают или в подоле приносят физруковское потомство! Чтоб мне больше ни-ни! Еща раз такие откровения прочту – ремня выпишу!
Манька краснела и тихо плакала. Исподтишка натягивала рейтузы – ей хотелось выскочить из дома, подышать воздухом и помечтать о красивом физруке по фамилии Гусь.
Зина эти Манькины рейтузы видела аж через две капитальные стены:
– С Козюлиной своей гулять не пойдешь! Она махорку по подворотням курит. И тебя научит. Или уже? Может ты уже покуриваешь, Мань? Выворачивай карман! Точно, куришь!
Маня ревела уже в голос: не курит она махры. Ни разу в жизни подобным не занималась!
И украдкой поглядывала на дверь – ждала отца. Чтобы воспитание перешло с нее, несчастной Маньки, на папеньку.
Петя вваливался в дверь с цветастыми коврами на плече. У его ног ползал Леонардо – весь в снегу и без одного валенка на ножке.
– Ряхин, – кричала Зина, – твоя дочь курит! Леонардо, хлопушку тащи – будем вредные привычки выбивать! Погодите-ка! Люди добрые! Ряхин! Отчего ребенок босиком домой пришел?!
И начинался новый виток бесконечного семейного счастья.
И такая карусель – целыми выходными. В будние дни – с вариациями.
А Петя все больше и больше грустил. И даже хворал – насморком или сбившимся сердечным ритмом. Тоскливо в окно смотрел своими потухшими глазами. Ему хотелось тоже сбежать на свежий воздух и подымить Козюлинской махорки в подворотне. Хоть он и бросил уж целых двадцать лет назад. И непременно зажевать потом лаврушкой – чтобы Зина не учуяла. Очень уж у нее обоняние острое наличествовало.
Ошибка
