И все у них сначала было безоблачно.
Василий являлся непьющим и очень душевным человеком. Получку свою, как официально расписались, день в день отдавал. Матренину дочку, Анфису, на руках таскал, будто родную. Мусор без напоминаний выносил. Полку, если надо, прибивал по первой же просьбе. Имел мужественную внешность – на полярника Шмидта очень смахивал. И вообще – передовик, рационализатор и с хобби в виде туризма.
– Я, – Василий всем рекомендовался, – мужчина очень видный. Зарабатываю неплохо. Практически здоров. На гитаре играю и на лыжах хорошо хожу. Любая дама со мной счастлива будет невообразимо. Прошлая моя жена, Лариса Петровна, характером мне банально не подошла. Я из себя сангвиник чистый, а она холеричного темпераменту. Но по жизни мы остались отличные друзья.
И Матрене окружающие женщины, конечно, сначала крайне завидовали. И просили у небес для себя лично такого же прекрасного подарка. А если такие уж совсем закончились, то согласны и на чуток похуже.
Но семейное счастье молодой семьи омрачал один факт – Лариса Петровна эта бывшего своего супруга забыть все не сумела. А все потому, что у них ребенок совместный имелся – сын Сережа. И Сережа связывал бывших супругов надежным артиллерийским узлом.
Буквально на следующее утро после регистрации союза Лариса Петровна Василию на телефон домашний позвонила. Рано-рано набрала – еще даже петухи не пропели. И темень за окнами глубокая была.
– Василий, – Лариса в трубку возмущается, – если ты уже выспался после своих постыдных брачных утех, то ждем тебя с сыном Сережей по месту бывшей прописки. Ребенок ремонта в комнате своей требует. Обои вон, говорит, отвалились и пол щелястый. Дует и не эстетично совсем. Безотцовщиной буквально, говорит, натуральной себя чувствую. И плачет безутешно.
И Василий, который Сережу своего искренне обожал, тут же подскочил, едва лицо умыл – и бегом в прежнее семейное гнездо рванул – обои переклеивать. Даже пижамы полосатой не переодел.
– Там, – на бегу только крикнул, – у Ларисы Петровны-то, какое-то мое трико завалялось.
И исчез на пару дней.
И далее у них все в подобном роде и складывалось.
Лара звонила каждую раннюю субботу – срочно требовалась помощь по Сереже. То валенок худой подшить, то на хоккей ребенка везти срочным образом: бегом-бегом, и так уж прилично опаздываете! Хватит-ка бока мять.
И Сережа вон уже полностью одетый и с клюшкой на пороге преет.
И Василий, конечно, бежал. И Матрена изначально даже с пониманием к ситуации относилась. Все же с многолетней историей она мужчину себе выбрала, а не мальчика безусого.
Василий, конечно, как приличный человек, на Сережу алименты платил. И во всяких прочих нуждах участвовал. На море Черное, например, участвовал. Или экскурсию в Ленинград. Или ботинки на зиму купить.
Но положение со временем осложнилось тем, что бывшая Васина жена проживала в соседнем с новобрачными подъезде. И если Василий вдруг на телефон не отвечал продолжительно – заявлялась с личным визитом. Принаряженная и с шлейфом духов “Тайна рижанки”.
Приходила и показывала итальянскую страсть: руками размахивала, голосила, рвала на груди халат, выдвигала вперед грустного Сережу, призывала поучаствовать в вопросе всех неравнодушных соседей.
Неравнодушные соседи высовывали носы на площадку и на Матрену смотрели очень осуждающе. Пенсионерка Гаврилова даже вслух высказывалась:
– Не дело это, – говорила Гаврилова, – от ребенка отца единственного отбивать. Не по-человечески это, Матрена. На чужом горе своего благополучия ни в жись не создашь. Знавали мы таких бесстыжих мадамочек.
А остальные соседи ей поддакивали: знавали, мол, таких бесстыжих.
И однажды Матрене почтовый ящик с периодикой неизвестный хулиган поджег и запачкал коврик чем-то нехорошим. И еще дурное слово на двери намалевал.
А Лариса Петровна на коврик тот хитро все косила глазом и новое выдумывала.
– Запрещаю, – халат на груди рвала, – категорически запрещаю Сережу приводить на квартиру, где вот эта женщина находится. Вон про нее чего на дверях люди пишут. Свидание, Василий, с сыном родным устраивай-ка исключительно на моих материнских глазах. Или вон в парк тащитесь, хоть и февральские морозы вовсю кусаются.
А Василий не решался рисковать здоровьем Сережи и в парки не ходил – у Ларисы ежевечерне с отпрыском уроки учил. Иногда и ужинал там – Сережа без бати кушать капризничал: кашу рисовую отвергал напрочь. Хоть и тринадцать ему стукнуло давно.
И вот Матрена очень ситуацией страдала. Пусть и вытащила она счастливый билет. Но будто не с Василием они живут в супружестве, а еще и с Ларисой Петровной. И не счастливый союз это вовсе, а чудище трехголовое.
И даже квартиру предлагала обменять на иной район. Пусть и самый никудышный, на безлюдных пустырях. Туда транспорт ходил безобразно и Лариса Петровна, небось, не скоро доберется до их укрытия.
А Василий – нет, против обмена решительно выступал.
– У меня, – Василий ей говорил, – тут сын вообще-то проживает. И хочу я видеть его взросление во всех подробностях. А не через пустыри.
А Матрену такой ответ не устраивал, конечно. И от безысходности даже радикально она вопрос решать предлагала.
– А давай-ка, Василий, тогда Сережу этого твоего к себе жить заберем. Лариса Петровна вон женщина какая неуравновешенная. Все кричит и халаты на груди рвет. Холерик и есть! Небось, чревато такое мальчонке каждый день лицезреть. Психика его страдает. Вон – хулиган какой. Заберем и будем жить дружной семьей. Я Сережу полюблю всей душой, хоть он и называет меня плохими словами, коврик пачкает и школу прогуливает регулярно.
А Василий на этот ход не соглашался.
– Я же не зверь, – отвечал ей муж, – дитя от матери изымать. Лара хотя женщина неуравновешенная слегка, но мать самая расчудесная. И мне она добрый друг. А тебе Сережа наш будет пасынком, а не сыном кровным. Такие простые вещи ты и сама должна понимать. Вон Анфисе ты всегда пельменей на пару штук больше подбрасываешь в тарелку, нежели Сергею. Хоть и мизгирь она из себя еще совсем, и желудок у ей что наперсток.
И брак у них со временем как-то даже трещать начал. Чудище трехголовое за Матреной по пятам все ходило. И будто бы даже “Тайной рижанки” в квартире устойчиво отовсюду несло. И пенсионерка Гаврилова вслед плевалась.
И не знает уж Матрена, бороться ли за семейное счастье или уж махнуть рукой и одиноко по жизни мыкаться. И коврик опять нехорошим испорчен.
Ошибка
