У Антониды Сидоровны рухнула однажды вся вера в людей и кровные связи меж ними. К такой моральной катастрофе подвел ее родной брат Петруша. Поступок от Петруши был даже не ножом в спину, а хуже – целой охапкой ножей. Никому не пожелаешь подобного предательства.
А было дело так.
На службе у Антониды наметилась суровая полоса. Замаячили ей проверки с угрозой заточения в застенки и с вероятным отъемом любимого имущества. Случается такое иногда на службах. Перспектива грустная, трагичная. И Антониду пугала до дрожи. Жила-то она вообще довольно неплохо – владела приличной квартирой в три комнаты, автомобилем иностранной марки и уютной дачей. К подобному набору многие люди стремление имеют и их легко понять.
Детям своим – а было у Антониды Сидоровны целых три прекрасных дочери – тоже справила по жилплощади. Все, таким образом, достойно обеспечены в материальном смысле – живут и радуются. Но так и должно быть – для счастья создан человек.
И вот – отъем всего-всего маячит. Антонида Сидоровна в тот черный период поседела будто лунь. И похудела сразу на тридцать кило. Бессонница у нее целый месяц и слезы горючие в подушку. И одно лишь слово в голове тарабанится: конфискация.
И так ей страшно было в те времена, так уж жутко! Потом кое-как себя, конечно, в руки взяла – все же хваткость и характер имелись завидные.
И решила спасать все нажитое добро изо всей мочи. “Накось и выкуси вам”- подумала тогда Антонида про конфискацию. И утащила первым делом соседке-подружке ковры и люстры из хрусталя. А квартиру свою решила на брата Петрушу временно переписать. Пусть-ка Петруша ей чуток повладеет, а потом назад вернет. Все же лучше это, чем лишиться жилплощади вовсе. И кому еще довериться, как не родному братишке? Кто еще вокруг пальца не окрутит, пользуясь случаем? Только родственная душа.
А Петруша предложение принял охотно.
– А чего бы близкому человечку и не подсобить, – сказал он, – мы-то, самые близкие люди, должны быть друг за дружку, так сказать, горой. Поддерживать в трудный момент. Спасать от конфискаций и прочих досадных казусов.
– Спасибочки, – Антонида ему на такие слова ответила, – как все утрясем – бери в благодарность люстру или даже ковер из солнечной Туркмении. Ничего не жаль мне будет.
И спокойно провернули они свое дело. Потом время какое-то пробежало, страсти поутихли – до конфискаций и казенных домов, к счастью, не дошло. Отделались небольшим испугом.
И Антонида Сидоровна по-прежнему на коне: воротит всякие свои делишки и процветает. И к Петруше она пошла – самое время с квартирой утрясать. В квартирке-то она, само собой, по-прежнему так и жила, но не документально. А это важный момент.
– Давай-ка, милый друг, – сказала Петруше она, – обстряпаем нашу сделку обратно. Повладел – и достаточно. Опасность отступила. Я снова в седле и при параде. Гони хатку да приходи за люстрой с висюльками из чистого хрусталя. Завтра же оформлять документацию идем – я уж и отгул по такому случаю взяла.
А Петруша вдруг глаза в сторону. И мнется, и нос чешет зачем-то.
– А чего это мнешься? – Антонида спрашивает обеспокоенным голосом у брата.
– А того, – Петруша бубнит, – что дальше я в твоих аферах участвовать не намерен. Раз выручил – и харэ. Пусть-ка хатка за мной и останется. Я ее вон сыну Федьке лучше оставлю. Он у меня без угла вовсе живет. И в нашей нынешней рыночной экономике жилье ему вовсе не грозит. Мой закут в коммуналке жильем считаться не может. Твои-то девки все при квадратных метрах! Всем коммунальный рай обеспечила. Ходят и носы свои курносые задирают. Будто они купчихи какие. А мой Федька – сущий голодранец. Как помру – пусть и заселяется наследник. А коли ты к тому моменту скрипеть мощами еще будешь – к дочкам съедешь. Их у тебя много и все родительницу очень обожают. Будут старость твою доглядывать, кашу тебе, беззубой, варить.
– А не взбесился ли ты? – Антонида уточняет осторожно, – не повредился ли головой – Федьке мое личное имущество отписывать?
– Голова моя, Тоня, светла, как никогда ранее, – Петруша ей отвечает, – и смею-ка напомнить. Жилье ты себе изначально справила благодаря наследству нашей милой маменьки. Продала ее хибарку, купила себе завидное жилье в три комнаты да с просторной лоджией. Наследство, таким образом, захапала обманом и хитростью единолично. Как уж ты там маменьку эту окучивала – я не ведаю. А итог один – я совсем уж не у дел остался. Будто я и не сын ей, а кукушонок какой. Остался в самом глупейшем положении. А я, если разобраться, маменьке тоже ближайшим родственником приходился. И тоже некоторое право имел на еешнее имущество. И теперича квартира Федьке пусть моему отходит. Пусть-ка справедливость восторжествует на белом свете. До свидания и не хворай.
Антонида, конечно, Петруше тут в лицо впилась кошкой. Кричала на всю улицу. Потом его и умаслить пыталась. И сулила всякого. Не только люстру и ковер, но и дачу, и даже автомобиль иностранный. Но Петруша стоял твердо: Федьке.
Лет двадцать с гаком с той истории минуло. И все ее участники до сей поры общения не поддерживают. Не здороваются даже.
Сначала, конечно, воевали, дрались. И зятья Антониды приходили к Петруше – на мужской разговор. И в суды собирались, и адвокатов нанимали. Но передумали – Антонида этих судов все же опасалась. Из двух зол, как говорится.
Но веры в людей ей так и не вернулось. В каждом человеке подвохи теперь видит. И даже на дочерей с большим подозрением смотрит: где-то ее старость застанет?
Ошибка
